Цитаты из записок заключенных процарапаны прямо на стенах зала, где открыта выставка «Материал. Женская память о ГУЛАГе»
Фото: Ирина Мак
UPD 28.12.2021 — Верховный суд РФ принял решение о ликвидации ранее объявленного иностранным агентом «Международного Мемориала», в выставочном зале которого пока еще работает экспозиция «Материал. Женская память о ГУЛАГе».
«Она собиралась в этап, — вспоминала о подруге-сиделице выжившая заключенная колымского Севвостлага, — и оставляла мне в наследство бедное свое хозяйство. Я пересыпала из ее матраца в свой остатки сена. Стало немного помягче спать». Этот фрагмент мемуара, как и другие фрагменты воспоминаний о лагерном и тюремном прошлом сталинских времен, процарапан на стене выставочного зала «Международного Мемориала». Минюст РФ предписывает называть эту старейшую отечественную НКО иностранным агентом. В выставочном зале этого иноагента и открыта (по планам — до 15 марта 2023 года) посвященная узницам ГУЛАГа экспозиция «Материал. Женская память о ГУЛАГе».
Память материала
Художник и каллиграф Наталья Торопицына — соавтор, вместе с архитекторами Надей Корбут, Кириллом Ассом и Катей Тиняковой, дизайна выставки — в течение многих дней со своими студентами процарапывала тексты на стенах. Трудоемкий процесс превращался в перформанс, невольно воспроизводивший в материале невыносимую интонацию воспоминаний. Кто-то, в силу возраста, впервые прочел подобные мемуары недавно, а кто-то, как я и мои друзья и ровесники, давно, в ранней юности, пришедшейся на советские годы. Мы читали их в ксероксах и самодельных переплетах и продолжаем читать сейчас, когда время еще дальше отодвинуло от нас события, не сделав их менее страшными. Для очень многих постижение лагерной правды началось не с Солженицына и Шаламова, а с женской лагерной прозы, прежде всего с «Крутого маршрута» Евгении Гинзбург, чьи слова среди текстов, отобранных для выставки, конечно, есть. Не подписанные, как и прочие воспоминания. «Ночью меня кусала в лицо крыса», — это не помню откуда. Но точно было, и наверняка о крысах и клопах помнили все, кто сидел.
Цитаты тут не подписаны, а предметы, за исключением рисунков, имеющих авторов, — без указания владелиц. Они все до одной известны, и известно, кто именно — дети, внуки, друзья — передал их вещи в «Мемориал», чья коллекция, как и база имен репрессированных, начала собираться более 30 лет назад, с момента создания общества. Но каждая отдельная судьба стала частью общей трагической истории. И каждая, при своей уникальности, наделена типическими деталями, допускающими эту анонимность. Выставка, сочиненная кураторами Ириной Щербаковой, Ириной Островской и Аленой Козловой и не претендующая на академическую полноту, позволяет эти подробности обобщить. И ощутить на физиологическом уровне — через вещи, окружавшие сиделиц в тюрьмах и лагерях, созданные ими, через те предметы, которые они захотели сохранить.
Ничего женского
Это прежде всего одежда, которая была ближе всего к телу. Ватники третьего срока — до последнего обладателя их носили двое других, с которыми страшно подумать, что стало. Белье, которое зечкам, можно считать, не полагалось по статусу (бесчеловечные нормы тоже процарапаны на стене: одна простыня на два года, одни трусы на год). Обувь мужского размера — на женщин никто не рассчитывал. Их, конечно, было в ГУЛАГе в разы меньше, чем мужчин, но все равно 500 с лишним тысяч. И расстреливали их реже, но женская тема в официальной системе заключения возникала только в связи с беременностью или деторождением. О чем напоминает фотография «мамочкиного» кладбища — такие безымянные некрополи, где рождались и чаще всего быстро умирали дети, были при каждом лагере. А казенные правила жизни не предполагали ничего специально женского. Слабому полу разрешалось заниматься тяжелым трудом, в гулаговских шахтах женщины катали вагонетки, валили и сплавляли лес, таскали немыслимые тяжести, зарабатывая выпадение матки (стандартный диагноз). Разве что с отбойным молотком женщины не работали — поднять его не могли.
Экспонат выставки «Материал. Женская память о ГУЛАГе»
Фото: Ирина Мак
Никаких специально женских нужд не имелось в виду не только в лагерях — во время войны, например, в перечне необходимых Красной Армии медицинских специальностей гинеколог возникает только в 1943 году. А уж с женщинами-заключенными не церемонились совсем. Бюстгальтеров, например, не было. Как и поясов для чулок. ГУЛАГ не только унижал человеческое достоинство, это было унижение на физиологическом уровне, какое невозможно вообразить.
Шесть лет назад мне повезло общаться с Машей Рольникайте, выжившей в Виленском гетто и опубликовавшей знаменитые дневники, о которых она сказала: «Я собирала свидетельства нашего унижения». Но если тем унижениям давно дана оценка на Нюрнбергском процессе, то все творившееся в ГУЛАГе преступлением официально так и не названо. Чем и воспользовалась Генеральная прокуратура РФ, потребовав 11 ноября 2021 года от Верховного Суда РФ запретить «Международный Мемориал», расписавшись таким образом в намерениях государства уничтожить саму память о советских репрессиях и их жертвах — ту самую память, которую «Мемориал» пытается сохранить.
Судьбы вещей
Это именно материальные свидетельства, отсылающие к многозначному названию проекта и его разделов: тут есть «Перелицовка», «Петля», «Отрез». Рукотворные книжечки, нарисованные и вышитые узницами для своих детей, обитавших в детских домах, выставлены рядом с детскими письмами, которые скорее свидетельствуют о не самой трагической ситуации, потому что во многих случаях писем не было вовсе. Или переписка быстро прекращалась под давлением идеологического прессинга, призванного отвратить детей от «матерей-преступниц».
Экспонат выставки «Материал. Женская память о ГУЛАГе»
Фото: Ирина Мак
Здесь только два предмета, не побывавших за решеткой. Тонкое черное пальто, перелицованное из концертного фрака, с застежкой на обе стороны (его носили по очереди разные члены одной семьи), и бирюзовый шелковый сарафан, принадлежавший Серафиме Суок — подруге Юрия Олеши, воспетой им в «Трех толстяках». Она побывала потом женой Владимира Нарбута, Николая Харджиева и Виктора Шкловского. И выскользнула из-под катка репрессий.
Но под этот каток попала ее старшая сестра Лидия, вдова поэта Эдуарда Багрицкого. Она пережила в Карлаге гибель на фронте единственного сына и, освободившись, жила за 101 километром — к большим городам бывших зеков не подпускали. А яркий шелковый сарафан ее младшей сестры Серафимы напоминает о том, что арестовать человека могли в любой момент и где угодно — на концерте, на улице, на службе. И та одежда, которая в этот момент на нем была, единственная согревала его в тюрьме во время следствия, которое могло длиться как угодно долго.
В терракотовом шелковом платье была в момент ареста Татьяна Буханевич (Антонова), научный сотрудник Третьяковской галереи, арестованная в 1938-м по делу искусствоведа Некрасова (А.И. Некрасова, профессора МГУ, ИФЛИ, ВГИКа, специалиста по византийскому и древнерусскому искусству, репрессированному вслед за братом-математиком). 20 заплаток можно насчитать с изнанки этого платья, расползшегося не только по швам. Хозяйка берегла его на выход — на допрос к следователю, а в камере сидела в белье. Буханевич очень повезло — после года в тюрьме ее освободили, спустя какое-то время она смогла вернуться в Третьяковку и в конце концов даже возглавила там Отдел древнерусского искусства. Другим повезло меньше — у каждого предмета, попавшего в коллекцию «Мемориала», как и у их хозяек, был свой путь.
Мы видим тут плоды тайных занятий — вышитые иконы, спрятанные в жилетке полотнища с текстами молитв — и легального крепостного труда: вышитые рубашки, скатерти и салфетки. Они производились в вышивальных цехах лагерей, продавались под маркой народных промыслов в советских магазинах и были одной из статьей экспорта из СССР. Одна рубашечка, вышитая для ребенка кого-то из лагерных начальников, так и осталась новой, не отданной: та, кто ее вышивала, — иностранка из семьи коминтерновцев (ГУЛАГ был абсолютно интернационален) — приехала в СССР, вдохновленная идеей переустройства мира, и умерла, не доделав работу, которую впоследствии вместе с ее вещами передали родным.
Темники (он же Темлаг, или Темниковский исправительно-трудовой лагерь), Карлаг в Караганде и Алжир (Акмолинский лагерь жен изменников родины) — вот основные источники этого рукоделия. В одном из таких мест сидела бабушка Сергея Бунтмана, сегодня первого заместителя главреда «Эха Москвы». Он и передал в «Мемориал» каталог вышивок, утвержденных для выполнения госсаказа (бабушка не только сохранила его, но и пользовалась им в мирной жизни), и записанную послюнявленным химическим карандашом на ткани кулинарную книгу. Ничего оттуда бабушка не могла приготовить в условиях ГУЛАГа. Но сами эти рецепты — тайно записанные воспоминания с воли, как и вышитые и сшитые подарки, были актами неповиновения, единственно возможными проявлениями сопротивления системе.
Зайчик Ольги Ивинской. Экспонат выставки «Материал. Женская память о ГУЛАГе»
Фото: Ирина Мак
Сшитый зайчик был подарен сокамерницами Ольге Ивинской, последней возлюбленной и музе Бориса Пастернака, которой посвящен «Доктор Живаго». Ивинская дважды прошла через лагеря: первый раз это было способом давления на Пастернака, второй раз ее посадили уже после его смерти. Ольга Всеволодовна дожила до момента создания «Мемориала», который мы сегодня рискуем потерять.-
Что еще почитать:
(Не) можем повторить. Чем активнее власть мифологизирует историю, тем важнее знать поименно, кого убили в сталинских концлагерях
Век Сахарова: воли не видать. Академик опять неудобен
Зачем мы повторяем имена жертв репрессий. Власть пытается стереть и переписать историю, общество — узнать и сохранить
С точки зрения голой физиологии акт любви и акт изнасилования неотличим. Однако, есть нюансы.
На первый взгляд и узники Гулага одинаковы. Но это не так. А в чём отличия?
.
Ирина Мак упоминает узницу Гулага Евгению Гинзбург, автора «Крутого маршрута». Она же член ВКП (б) с 1932 года, воспевала мудрость Джугашвили в газете «Красная Татария», была замужем за большевистским палачом Павлом Аксеновым, который за свою службу в продотряде получил орден Ленина и выслужился до поста мэра Казани.
Гинзбург вкусна ела и сладка спала. И не снились ей несчастные крестьянские дети, умершие с голода, оттого что её муж выгреб всё зерно из амбаров их родителей для нужд диктатуры пролетариата. Её полностью устраивал большевистский строй и сам Джугашвили. До той поры, пока она из хищника не стала жертвой.
.
Читаем Ирину Мак дальше. Рассказ про «чудом ускользнувшую от катка репрессий» Серафиму Суок и её мужей.
Первый - Владимир Нарбут. Самое мерзкое в нём, что большевики убили у него на глазах его родного брата, что не помешало Нарбуту дважды (!!!) вступить в партию большевиков! Дослужился до поста заместителя заведующего Отделом печати при ЦК ВКП(б).
Третий муж - Виктор Шкловский, воспевал строительство Беломорканала, по собственной инициативе травил Пастернака, и сюрпрайз - сюрпрайз, был высоко ценим аж самим Львом Троцким!
.
И тут же Ирина Мак описывает трагедию Ольги Ивинской, последней возлюбленной и музы Бориса Пастернака! Которого травил один из мужей Серафимы Суок!
Но как?! Что общего нашла Ирина Мак между палачами и жертвами?!
.
Только я считаю недопустимым ставить в один ряд
безусловных жертв преступных репрессий и
неудачливых палачей, которых в конкурентной борьбе за их должности сожрали более удачливые палачи?
.
P.S. На сегодня петицию против закрытия «Мемориала» подписало немногим более 98 тысяч человек. Петицию о помощи морским львам подписало почти 105 тысяч человек, а о запрете лова китов почти 176 тысяч человек, а за запрет вольерной охоты почти 522 тысячи человек.
Отчего такая обескураживающая разница? Не оттого ли, что «Мемориал» возглавляет Ян Рачинский - внук террористки Ревекки Фиалки?
.
Если наша псевдо-либеральная интеллигенция и понятия не имеет о смысле слова «репутация», то наш народ очень даже понимает, что это такое.
Вы против того, чтобы ставить в один ряд жертв и палачей. Но в то же время ставите в один ряд палачей и членов их семей. Да, может быть, Гинзбург хорошо жила за счет мужа. Но сама она зерно у людей не отнимала. И села не за свои нарушения законов, а за то, что была членом семьи. А потом и родителей ее посадили.
А петицию не подписывают, потому что люди бояться уже что-то делать против власти. Опыт принятия законов, имеющих обратную силу, у власти уже есть. Сегодня ты на вполне законных основаниях подписываешь петицию в поддержку "Мемориала", а завтра письмо на волю из колонии. Против морских львов и китов власти вроде бы никогда не выступали, так что эти петиции кажутся людям безопасными пока.
Как вы прокомментируете то, что Гинзбург большевичка с 1932 года?
Ну во-первых, большевики на словах-то были за все хорошее. За равноправие и всеобщее благосостояние. И я уверен, что были, особенно в начале, и вполне идейные последователи, которые верили, что скоро настанет лучший мир.
Во-вторых, я думаю, уже тогда, если ты хотел чего-то добиться в жизни, то надо было показать преданность власти. Делалось это в том числе через вступление в партию. Ельцин и Путин были членами КПСС, и я уверен, что становились они членами партии не потому, что хотели установить коммунизм во всем мире.
Ну и в-третьих, инстинкт самосохранения никто не отменял. Репрессии уже велись, но многие надеялись, что своих трогать не будут.
Я еще раз повторю, что вступление в партию не являлось нарушением законов. Ни гражданских, ни моральных. Гинзбург лично не подписывала документов о расстрелах и ссылках. Не отнимала зерно у крестьян. Человек хотел жить простой обывательской жизнью. Жизнью приспособленца? Да. Но у нас и сейчас героев, готовых встать и публично пойти против власти немного. Это подтверждают ваши ссылки на сайты с петициями. Что ж, всех остальных в ее пособники записывать? И судить потом, когда власть поменяется?
Может вы меня не верно поняли? Я не призываю судить Гинзбург. Я говорю, что жалеть её аморально. Судили её собственные товарищи по людоедству. Людоеды судили людоедку. А нам, тем, кому каннибализм не по вкусу, жалеть людоедку? Увольте.
.
В судьбе конкретной Гинзбург нет никакой трагедии. Одни хищники в битве за доступ к кровавому куску мяса покусали менее расторопную хищницу, вот и всё.
Жалеете Гинзбург? Ок, тогда и Ежова пожалейте. Тоже ведь жертва сталинизма
Власть хочет ликвидировать память о ГУЛАГе, поскольку воссоздает ГУЛАГ сегодня. ГУЛАГ, который всегда с тобой!
Я промолчу уже про пытки, которые поощряются с самого верха, и сейчас власть делает всё возможное, чтобы ограничиться наказанием стрелочников, да и то, скорее всего символическими. Ведь издевательство над людьми стало нормой.
Вчера на "Дожде" посмотрел рассказ прекрасной журналистки Виктории Ивлевой, проведшей два дня в отделении полиции. Ничего, кроме хамства и издевательств там не было, причем оно было обыденным, это норма. Ни нормальной еды, ни условия для гигиены и даже наблюдение за женщиной в камере осуществлял мужчина.
Нет никакого сомнения, что прокуратура не видит в таком отношении к людям чего-то ужасного. Так можно. Вот можно любого человека засунуть в камеру на 72 часа, хотя он не представляет угрозы для общества, и пусть сидит. Если же спросить; зачем, и кто принимал решение. Скорее всего услышим; никто, или конь в пальто. Имеем право держать и держим. Ха-ха-ха!
Кто не знает своей истории, тот обречен ее повторять. И это страшно...
Жуткая история нашей страны. Столько судеб и жизней погубили без какой-либо надобности и цели. И сейчас, уже зная и видя все случившееся, имея возможность оценить и ужаснуться - мы верно и упорно скатываемся в ту же яму бесправия , насилия и уничтожения своих граждан. Пытки уже стали обыденностью и заняли свое место в судебной и правоохранителей системе. С каждым днем население все менее чувствительно к тому, что происходит с ее отдельными членами. И сейчас это не ради идеалов и фантазий, а ради того, чтобы кучка воров и убийц могли продолжать сидеть на своих местах и грабить страну. Смотришь и просто не можешь объяснить - зачем ? Зачем надо так варварски поступать с будущим целого народа……….?
Замечательная выставка, прекрасный текст, спасибо!
Вот фрагмент из книги Екатерины Лившиц, вдовы Бенедикта ("Я с мертвыми не развожусь...")
"В Свердловской тюрьме нас сводили в баню. Сначала всю нашу одежду забрали и отправили в прожарку. Полетели в вошебойную печь наши пальто, шубки и шапочки, и мы, совершенно голые, получили из рук мужчины-банщика по кусочку вонючего мыла. Почему мужчина? Разве в женском отделении нельзя было поставить на эту работу женщину, чтобы избавить нас еще и от этого позороного унижения? В свердловской тюрьме нар не было. Спали все на полу.
В Сосьву мы попали дня через два, и то не в лагерь, а на огромную поляну. Слева - река Сосьва, справа - стена, проволока, вышка. На берегу разожгли огромный костер, в него кидали сосны целиком. Огромное пламя освещало все вокруг. По наивности я думала, что костер разожгли, чтобы нас согреть, а оказывается, это предосторожность, чтобы никто не убежал в темноте, если найдется такой безумец. Спали на собственных чемоданах.
В течение последних суток в лагере шли приготовления к приему такого большого этапа. Изолятор превратили в женский барак. Нас, женщин, было только 60 человек, а мужчин - 600. Остальных распределили по другим командировкам. Наша была главная. Поселок рядом, там управление, начальство, а в зоне - лазарет и что-то вроде конторы. Я не была особенно ловкой, поэтому мне досталось место наверху, в углу у маленького окошка и лежа на своем пальто (матрацев не было) с сапогами вместо подушки под головой, я могла хоть всю ночь смотреть на огромную луну - было полнолуние.
И еще было одно преимущество. Барак был бревенчатый и прямо против моего носа была длинная щель, пропускавшая свежий воздух. Нас в бараке ведь было 60 человек. Вагонная система, но верхние нары - сплошные, лежали тесно, в притирку. Когда, значительно позднее, к моей соседке Лельке Подшиваловой, беспутной дочери зав. ленинградским комиссионным магазином, приходил ее «кавалер», он клал свою одежду на меня, больше положить было некуда, а сам... куда же ему деться.
Вот еще один лагерный курьез. Ели мы нашу баланду из деревянных мисок, выструганных из поперечных срезов деревьев. Если надавить ложкой (которых нет), из пор выступает бывший когдатошний суп. Вдруг мне повезло. Я увидела в столовой старую, заржавленную миску с облупленной эмалью. Правда, сбоку наверху у нее была дырочка, но она не мешала. Я очень обрадовалась: ну, теперь у меня есть собственная посуда! В лагере, увы, радость исключена,- оказывается, такие миски были предназначены сифилитикам. Поэтому и дырка была сделана, чтоб не путали. Я не испугалась заразы и все же ела из этой миски.
На медосмотре мне дали средний труд, определив у меня порок сердца, но это мне уже в Большом Доме врач сказал. На другой день нас вывели на работу. Бригадиром нам назначили Машу Мельникову - здоровущую лихую бабу. Мой костюм вполне подходил для работы - нежноголубой теплый с начесом халат и «Смерть мужьям»[1] - лакированные с серебром и на высоком каблуке туфли. Так нарядили меня два моих друга Шадрин и Вс. Ник. Петров. Это они собирали мне в дорогу передачу из моих домашних вещей и решили, что для меня в лагере это будут самые подходящие. Через два дня был этап. Из нашего барака ушли многие женщины и увели с собой и мой халат, и туфли и вообще почти все мое имущество.
Сохранилось лишь то, что я успела отдать в каптерку. Но и там комендант, заинтересовавшись содержимым моего чемоданчика и имея неограниченные права рыться и делать обыски всюду, где ему захочется, изъял мое летнее пальто, очень элегантное и симпатичненькое, хоть и перешитое из папиного сюртука, сшил себе из него штаны и «форсил» в них, разгуливая в зоне. Отстаивать свои права, бороться с ним было невозможно. Вот такой оказалась судьба папиного сюртука, мирно пролежавшего в сундуке почти 20 лет. Перед войной очень трудно было с одеждой. Я помню, как я была счастлива, когда достала сыну детские брючки. Я производила впечатление хорошо одетой женщины, т. к. все время портниха перешивала мне старые мамины платья. Иногда на работе нам выдавали ордера на туфли.
Теперь мне выдали грязный, рваный бушлат какого-то неизвестного срока, шапку-ушанку, бумажную вязаную юбчонку, растоптанные ватные онучи; я связала их веревкой, опоясалась своим чулком".
[1]Так ленинградцы называли модное ателье на Невском пр.,12.
Спасибо! Даже читать это невыносимо, как, в общем, и смотреть.