Александр Петриков специально для «Кашина»

⤢

Книжный магазин русских националистов назвали «Листва» с отсылкой к «Опавшим листьям», и куда уж логичнее — национальных мыслителей масштаба Розанова у нас наперечет, и книги о славных победах прошлого было естественно продавать под его именем. Теперь можно вспомнить песню из советского (киевской студии) мультфильма про «как вы яхту назовете» — до сих пор не хотелось думать в этом контексте ни о голодной смерти автора «Опавших листьев», ни о принадлежащем ему самом емком и коротком некрологе России, который в эти дни вспомнится еще не раз.

«Русь слиняла в два дня». Исторические амбиции Украины были чрезмерны — невозможно создать крупнейшее в Европе государство, объединяющее такие разные земли под началом, говоря откровенно, этнического меньшинства. И тут пришла помощь с востока, да такая, что это Украина теперь сильный сосед, рядом с которым Россия смотрится не просто неубедительно — несуществующе.

Когда или если Путину удастся взять Киев, символом победы станет, наверное, прогулка делегации чеченского МВД по Лавре, самое уже естественное, чего можно ждать в логике денацификации с помощью обстрелов Бабьего Яра. Ценностный крах (по крайней мере, сейчас, пока нет еще хлебных очередей) производит гораздо более удручающее впечатление, чем экономический. Разговариваю с товарищем, движущимся в обозе за российскими войсками у Мариуполя. «Мы начали вести себя по-пацански, и все удивились, что лох из 8 класса вдруг дал в лицо главному задире в школе», — другой риторики, кажется, уже нет, дальше только про рай и про смерть. Спрашиваю про настроения местных — «на обывателя плевать, привыкнет». Такие войны проигрываются в момент их начала, и нет уже смысла гадать, кто и в каком Хасавюрте подпишет мир, и что и когда станет с Путиным. Превращение русских, которых надо было спасать, в «обывателей, на которых плевать» — поражение, не зависящее ни от скорости продвижения войск, ни от курса рубля. И без того невеликий свой моральный капитал Россия сожгла в огне первого же дня этой войны.

В эти дни говорят о стыде, но нет ничего стыдного ни в любви к России и русским, ни даже, о ужас, в нелюбви к Украине — да, Лия Меджидовна, девяносто первый год был трагедией, и быть разделенным народом это большая беда. Но это уже разговор из прошлой жизни, из той, в которой можно было кивать, соглашаясь с путинским «крупнейшая геополитическая катастрофа» — сейчас рекорд 1991 года уже побит, и крупнейшая катастрофа происходит в реальном времени. Нет больше разделенного народа — уравняв русскость с подданством себе, Путин закончил тридцатилетний полураспад народа, но совсем не так, как об этом можно было мечтать еще неделю назад.

Все прежние естественные чувства и надежды он израсходовал в одночасье, как будто проверяя, есть ли величие там, где нет добра, простоты и правды — сатанинский эксперимент удался. Даже не скажешь, что Путин обнулил национальную историю — нулевой отметкой станет его уход, а пока мы отброшены на отрицательные значения, и все, чем раньше можно было дорожить и гордиться, теперь не в нашу пользу. Будущее у России, очевидно, есть, но, как в семнадцатом году, страна наша в этом будущем представляется теперь пространством для самого радикального социального эксперимента, который в XXI веке каким может быть — диктатурой соевого пролетариата, огромной квир-коммуной, трудармией кающихся на одном колене?

Нам — думать уже об этом. Инерция мирной жизни сбивает пока с толку, но это вопрос дней; из последнего — новости о льготах для айтишников в виде отсрочки от призыва однозначно читаются как анонс всеобщей мобилизации, а предостережения Собянина о недопустимости массового протеста выглядят как приглашение к нему. И то, и другое, и какое-нибудь третье — странный переходный период, когда еще как будто можно разговаривать на старом языке, но черной музыки Блока уже не слышно, подступает тишина, в которой одинаково нелепо звучат и правильные, и неправильные слова. Ходить на работу и сидеть перед выключенным станком — ну да, северный скучный народ, которому осталось стать еще более северным и скучным, более несчастным и более травмированным — и как-то жить заново. Национальный позор всегда оказывается самым сильным испытанием для национального чувства, и если кому-то кажется, что он его выдержал, это тоже, скорее всего, инерция.

Украины в нашей реальности уже нет, это государство сложилось, выстроилось и обеспечило себя памятью, гневом, силой на эпоху вперед. Мы — Россия, и хотя это звучит совсем не так славно, как хотелось читателю довоенной «Листвы», никем другим нам не быть, и эта бесспорность в равной мере пугает и обнадеживает. Кто нас не любил, тот не полюбит, кто не помог, тот не поможет, с кем простились, те не вернутся, а при своем не останется никто.