19 февраля в кафе «Март» состоялась встреча «Насколько на самом деле консервативны жители России?», организованная Фондом Егора Гайдара. Своими соображениями о том, справедливы ли разговоры о росте консервативных настроений в россиийском обществе, поделились Лев Гудков, директор «Левада-центра», и политолог Кирилл Рогов. Slon приводит выступления экспертов с небольшими сокращениями.

Лев Гудков, социолог, директор «Левада-центра»

Мне кажется, ни о либеральных, ни о консервативных ценностях в России не приходится говорить всерьез. Есть настроения и реакция на действия власти. В нашей стране, в отличие от других стран, общество как тип социальной организации чрезвычайно слабо. Что у нас происходит в последнее время? В ответ на растущее недовольство и массовые протесты власть, чувствуя, что теряет легитимность и поддержку, резко усилила охранительную внутреннюю политику, которая переходит в репрессивную. С моей точки зрения, это закономерный процесс, так как авторитарный режим, теряющий поддержку со стороны населения и ощущающий слабость власти, должен усиливать репрессию, стремясь дискредитировать протестные группы и их каналы влияния на общество. Резкое усиление пропаганды, попытка подморозить, законсервировать страну и тем самым сохранить систему господства – эти действия очень понятны, потому что других способов нет. Общество не идеологизированно. Именно поэтому я не стал бы говорить ни о консервативных настроениях, ни о либеральных. Они характерны для маргинальных групп, небольших по численности.

Из-за государственного патернализма население объединено настроением выживания, адаптации к репрессивному государству. По последним данным, почти 80% опрошенных описывают представителей политического класса как коррумпированных, эгоистичных, неумных, безнравственных людей. И неслучайно: авторитарные институты власти – это не просто определенные правила взаимодействия в обществе, это еще и машины для отбора людей определенного типа. Приход к власти авторитарного лидера, соответственно авторитарной команды, через какое-то время блокирует каналы вертикальной мобильности, замораживает ротацию и циркуляцию элит. Из-за этого власть воспринимается все более негативно, но именно с усилением жесткости контроля возникает ощущение отторжения от нее.
Участие в политике заблокировано, 85% опрошенных говорят, что не могут влиять на принятие решений и на органы власти. Но самое важное, что они этого и не хотят, ограничиваясь зрительским участием в политике, требуя от власти обеспечения условий: жилья, гарантии труда, медицины, системы образования. И такое поведение – инерция поведения советского. Отсюда – нарастающее раздражение, особенно заметное после кризиса 2009 года. Резкое ужесточение, консервативная охранительная пропаганда, безусловно, влияют на население, но затрагивают поверхностные слои сознания. В связи с этим видны быстрые изменения внешних поверхностных реакций. Принятие репрессивных законов – «закон Димы Яковлева», «акт Магнитского», запрет на митинги – первая реакция населения была совершенно однозначная и здравая. Затыкая рот недовольным, коррумпированная власть пытается себя сохранить. Но под действием пропаганды, связывающей несколько очень важных вещей (антизападные и антилиберальные представления, гомофобию, педофилию, антиамериканизм, угрозу извне), население законы приняло, хоть и не осознало.

Либеральные представления распространены в очень тонком слое, где уже сложилась рыночная инфраструктура, где люди менее зависимы от власти, ориентированы на себя. Успех и рост благосостояния последних десяти лет они считают собственной заслугой, а не приписывают системе Путина, поэтому усиление репрессивной политики вызывает внутреннее отторжение, и оно по-своему окрашено моральным неприятием авторитаризма. Но, что парадоксально, это не ведет к большей активности и принятию ответственности на себя. Соответственно, не возникают формы политических организаций, которые могли бы протестовать. Должен появиться определенный идеализм, чувство ответственности, в чем и проявило бы себя общество. Вместо этого мы видим очень слабое сопротивление, быстрый спад и апатию, а это – основа авторитарного режима.

Очень важная вещь, влияющая на падение легитимности, заключается в усилении дискредитации оппозиции, что приводит к дискредитации представления о политике вообще. Дискредитация строится на идее того, что политика – грязное дело, везде есть коррупция, в каждой истории – скелет в шкафу, и оппозиция, предлагающая какие-то новые ценности, такая же, как и существующая власть, только более хищническая и безнравственная. Дискредитируя оппозицию, пропаганда проецирует негативное представление на всю систему политики. Навязывание обществу аморализма через какое-то время начинает работать и против самой власти, потому что за душой у нее ничего нет. В результате усиливается ощущение внутреннего цинизма, апатии, чувства безнадежности. Это тупиковая ситуация, и она носит, на мой взгляд, хронический характер. 25 лет назад, начиная наши исследования, мы думали: придет поколение молодых людей, свободных от опыта советской жизни, приспособления, оппортунизма. Но прошло время, институты власти, образования, правоохранительной системы, судебной, которая вся пронизана идеями защиты безнравственной власти, начали ломать ростки идеализма, толерантности, развратили молодое поколение, сделав его точно таким, какими были его предшественники.

Социология это не цифры, это способ видения и концептуализации происходящего. Отдельные цифры бессмысленны без рассуждения, понимания логики и видения человека в системе социальных связей. Если выхватывать их из контекста, это может привести к чудовищным недоразумениям. Почему в отношении «акта Магнитского» первая реакция была здравой – одобрение и поддержка американского закона? Потому что он направлен против коррумпированной бюрократии. Почему на Pussy Riot реакция была жесткой? Потому что она невротическая, это выплеск эмоций аморального общества, знающего о своей аморальности. Оно никому не доверяет, ищет авторитеты, которые могли бы служить основанием для нравственности. Единственный институт, вроде бы подходящий для этого, – церковь, и ей выдается кредит морального доверия. При этом с 1988 года число людей, называющих себя верующими, увеличилось с 16% до 77%, но 40% из них не верят в бога – они считают: если я православный, значит, я русский. С другой стороны, дискомфорт от ощущения собственной аморальности порождает импульс «не тронь!». Когда пропаганда сместила акценты с протеста против Путина на кощунство по отношению к церкви, возникла известная в психоанализе невротическая реакция – агрессия.

Еще один пример – высокая степень поддержки правительства в грузинской войне. С чего вдруг? Появился случай присоединиться к официальной пропаганде. Россия впервые защищает малый народ, осетин, на которых нападает малая империя – грузинский режим, и выплеск собственного чувства вины на другого, прежде всего на Саакашвили, дал националистическую поддержку. Поэтому, когда мы берем отдельную цифру, надо ее рассматривать в нескольких аспектах и не выдергивать из контекста.

По уровню социальной аномии, дезорганизации среди развитых стран Россия лидирует. Прежде всего у нас самый высокий уровень самоубийств. Он распределяется крайне неровно, и это связано с настроениями, городской средой, где сложились совершенно новые отношения и появляются новые элементы морали. Есть стандартный показатель аномии – число самоубийств на 100 тысяч населения, в Москве он составляет 8 человек, в Башкирии – 48–50, на Дальнем Востоке в Хабаровске – 83–85, на Камчатке, Чукотке переваливает за сотню. И это объяснимо, ведь это лагерные зоны, области сильной депопуляции. Классическая схема аномии – самоубийства в крупных городах, где чувствуется одиночество, возникает ощущение распада. В России ситуация прямо противоположна, самый высокий уровень самоубийств – в селе, где, казалось бы, должна быть общинная солидарность.

Кирилл Рогов, политолог, сотрудник Института Гайдара

Однажды сын смотрел новости CNN. Там было три темы: протесты в Таиланде, Венесуэле и столкновения в Киеве. Он спросил: «А почему в развивающихся странах все бунтуют?» Я ответил, что был чрезвычайно благоприятный экономический период, когда деньги шли в виде дешевых кредитов. С одной стороны, появился класс, который по своим потребительским возможностям стал приближаться к западному, а с другой – возникли дисбалансы в системе перераспределения и сложились политические системы, ориентированные на то, чтобы управлять несправедливо, и это сходило бы с рук. В связи с тем, что экономическая ситуация изменилась, развивающиеся страны начали переживать некоторую тряску. Люди, бунтующие в Киеве, в Таиланде, Венесуэле – это не образованный класс, а средние промежуточные слои с довольно сложной гаммой представлений и идей.
Во-первых, мы часть этого процесса, этой тряски, творящейся с развивающимися странами, и мы тоже переживаем попытку политического режима адаптироваться к изменяющимся условиям и выстроить некую новую систему, потому что популярность падает и есть необходимость в иной парадигме. Она оказалась реакционной, это попытка выстроить новое большинство вместо центристского путинского большинства 2000-х годов – консервативное путинское большинство.

Я читал серию публикаций в прессе о том, что россияне поддерживают все репрессивные законы, они против «акта Магнитского». СМИ как будто упиваются этими россиянами – что восходит к известной мифологеме: «Правительство в России – единственный европеец». Вокруг этой фразы выстраивается социальная модель, которой мы часто оперируем в обыденности. В России есть узкая прослойка людей европейски образованных и мыслящих, есть авторитарное или тоталитарное правительство, с ним эти люди все время полемизируют. Правительству предъявляются претензии, а между тем за спиной у него – страшная масса страшного народа, и только оно уберегает прослойку несчастных европейски мыслящих людей от того, чтобы страшная масса народа на них набросилась и разорвала. Эта модель традиционно оправдывает авторитарную модель в России. И она чудовищно архаическая, и в отборе новостей это очень чувствуется.

Есть целый ряд опросов «Левада-центра», в которых вылезают достаточно оптимистические вещи. Например, сообщение о том, что патерналистские настроения среди россиян быстро снижаются, вы не прочтете в газете, потому что это не влезает в паттерн. Надо написать, что россияне во всем поддерживают Путина, который хочет съесть либералов, – потому что это работает на авторитаризм и на опорный миф о большинстве.

Когда мы читаем социологические опросы, мы склонны их персонализировать. Кажется, что опрос как парламент, куда выбраны сто человек, представляющие соответствующие доли в обществе. Это устроено не так. Людей, которые думают, например, что надо пороть Pussy Riot, не существует. Количественная социология измеряет отношение людей к некоторому набору представленных в поле дискуссии решений по тому или иному поводу. Люди выбирают, и надо понимать, что большинство из них не имеют политических взглядов, убеждений, у них есть лишь некое представление и склонности. Выбирать они могут только в том случае, если им предложат альтернативу.

Возникают искажения. Например, действительно ли число людей, одобряющих «акт Магнитского», сократилось с 24% до 10%? Анализируя это, можно обнаружить, что отношение к акту не изменилось: 14% ушли в «затрудняюсь ответить». Они не сообщают о своем отношении, потому что активность по этому вопросу снизилась. Это говорит нам о том, какой эффект имеет консервативная пропаганда: она работает таким образом, что позитивное отношение к «акту Магнитского» пошло на спад, но провластное – не выросло. Но если убрать тех, кто затрудняется ответить, возникнет ощущение, что количество противников акта сократилось, а доля других стала больше. Этот эффект очень важен в понимании консервативной волны. Она не создает массу сторонников, а на какое-то время заставляет часть людей замолчать.

Я борюсь с представлением о том, что есть консервативная масса и нужно много лет заниматься просвещением, пока она продвинется и придет к демократии. Есть люди, готовые то уходить с арены, то приходить, и это не какие-то их убеждения, не состояние их политической культуры, а влияние институтов. Как работает пропаганда? Ее сила в том, что люди начинают повторять то, что говорят в телевизоре, и у них нет своего мнения. Пропаганда отлично работает в нескольких регистрах – международные новости и вопросы либерально-западнического дискурса, то есть трактовка толерантности, отношение к меньшинствам. Людям все это не особенно-то интересно, поэтому как они услышали в телевизоре, так и говорят.

Еще одна важная тема – это сдвиг в социологических опросах. Мы получили новый инструмент, а именно выборы с частью контролируемых участков. Данные с них и данные статистики соотносимы, и они показывают, что есть значительные искажения, фальсификации выборов. Социологические службы дают картину более близкую к искаженным результатам. Как мне кажется, есть проблема – чего-то мы не улавливаем. Это в принципе нормально. Социологи находятся в очень трудном положении, потому что у них не было адекватного проверяющего элемента.

Есть некоторый сдвиг, из-за него взгляды населения России выглядят в социологических опросах более консервативными, чем, возможно, они есть в реальности. Есть более мобильные сегменты общества, и реальный вес их мнения в опросе не соответствует их весу в обществе. Существует гипотеза, что когда у образованного и обеспеченного класса нет стимула идти на выборы, результат получается таким, как у социологов, а когда стимул появляется, то сдвиг становится виден. Судя по московским результатам, гипотеза работает.

Второе, что приходит в голову, что данные переписи населения не соответствуют реальности, есть искажение, которое транслируется в выборы: голоса людей, на самом деле живущих в городе, в деревне вбрасываются в урны.