В среду в Белоруссии был задержан политтехнолог Виталий Шкляров. Он навещал своих родителей в Гомеле, вышел на рынок и пропал. Перед арестом он оставил лаконичное «Орестовали» в своем телеграм-канале. Позже была выдвинута версия, что его задержали по подозрению в консультировании администраторов сообществ в соцсетях под общим названием «Страна для жизни». То есть буквально за то, что Шкляров (гипотетически) оказывал консультационные услуги в рамках своей специализации.
Виталий участвовал во многих избирательных кампаниях по всему миру: Ангелы Меркель, Барака Обамы, Берни Сандерса, Ксении Собчак. Он помог построить «политический Uber» Максима Каца и Дмитрия Гудкова на муниципальных выборах в Москве в 2017 году. А в 2019-м консультировал избирательный штаб нынешнего депутата Мосгордумы Дарьи Бесединой.
Мама задержанного сообщила, что ее сын не совершал правонарушений. И задала вопрос, который можно адресовать не только белорусским правоохранительным органам: «Если он политтехнолог, то что?» Этот вопрос вскрывает старый нарыв политтехнологического сообщества.
Начнем с аналогии. Какая первая ассоциация у человека, когда он слышит слово «политолог»? Скорее всего, «говорящие головы из телевизора», которые рассказывают про Крым и Сирию. А ведь политолог – это ученый, исследователь и иногда публицист, специалист в довольно сложных вопросах. Например, Александр Кынев, специалист по избирательным и партийным системам. Или Аркадий Любарев, эксперт в избирательном праве и электоральных системах. Но в массовом сознании политолог – это кричащий из черного ящика вашей квартиры «эксперт по всем вопросам мироздания».
С профессией политтехнолога дела обстоят примерно так же. Опыт 1990-х годов, лихих людей и быстрых больших денег оставил негативный след на этой профессии. Даже сегодня, когда есть технологи, которые работают публично, с известными кандидатами и ведут кампании открыто, это не меняет стереотипа. В массовом сознании политтехнолог – это «серый кардинал», манипулятор, шаман и, более того, мошенник.