Портреты участников ВОВ после Парада Победы
Для каждого поколения — своя Война и своя Победа.
Мое поколение выросло и сформировалось в условиях и под влиянием массированной и тотальной антивоенной риторики. Причем любопытно, что риторика эта, — хотя и с совершенно разными задачами и целями, — широко использовалась как государственной пропагандой, так и неформальными подспудными молодежными течениями, — например, движением хиппи, — объединенными при всей своей разнонаправленности ненавистью к насилию, к войне.
Мое поколение выросло с твердой убежденностью, что война одна, и она, — что самое главное, — последняя.
Но, как мы наглядно видим в наши дни, далеко не все представители моего поколения получили надежные прививки миролюбия. Из годов детства и юности они усвоили лишь то, что в некоторых случаях ключевых слов, вроде рокового слова на «В», лучше бы не произносить вслух самим и под угрозой различных кар не позволять их произносить другим.
Видимо, из детского суеверия. Чтобы не услышали настоящие фронтовики, из которых к сегодняшнему дню остались буквально единицы.
А в моем детстве фронтовиков было очень много, и они, представьте себе, были молодыми. Никакого специального отношения к ним не было. Они были как все, и они были разные: умные и глупые, добрые и злые, пьющие и непьющие, больные и здоровые.
Праздник Победы был, кстати, рабочим днем и не шел ни в какое сравнение с такими великими праздниками, как 7 ноября. Но это был великий праздник для поколения моих родителей. Мать говорила, что за всю ее жизнь не было более счастливого дня. Еще бы: все кончилось, и все свои вернулись живыми. Это ли не чудо!
В эти дни у нас собирались фронтовые друзья и подруги моего отца — бодрые, еще довольно молодые, хорошо и со вкусом выпивающие люди. Меня, жаждавшего величественных, как в кино, подвигов, смущала странная особенность этих посиделок. Они вспоминали только смешное. Они до слез хохотали, вспоминая, как какого-то Котьку Орлова взрывной волной забросило в навозную кучу. Меня это, признаться, разочаровывало и даже несколько обижало: что это за война такая — комедия, а не война.
За Войну, между тем, шла подспудная и мало заметная глазу война. Война между человеком и государством.
Побеждало, как всегда, государство, сделавшее день Победы своим праздником, где ветеранам отводилась почетная роль статистов.
Нынешнее, тщательно культивируемое казенно-фальшиво-праздничное и одновременно истерично-агрессивное отношение к Девятому мая, невыносимое для человека моего поколения и моего опыта, в значительной степени наследующего опыт моих родителей и всех тех, кто пережил все это, похоже на то, как многие лихо празднуют Пасху. Не сильно задумываясь или даже вовсе не зная о том, что, какие события предшествовали чуду Воскресения.
Несколько поколений уже сменилось после тех уже легендарных событий. А вопрос «Чья это победа?» не может не возникнуть не только для каждого поколения, но и для каждой социальной группы, даже если он, этот вопрос, и не произносится вслух.
При ничуть не угасаемой, а, напротив, все нарастающей эскалации взвинченной, с примесью блатной слезы, воинственно-оборонительной риторики возникает четкое и тревожное ощущение, что война не то чтобы закончилась бог знает сколько лет тому назад, а еще даже и не начиналась.
Чем от войны дальше, тем она ближе. Кажется, в теории иконописного искусства это называется «обратной перспективой».
И чем дальше уплывают в эту самую обратную историческую перспективу те реальные события, тем сильнее блудливый соблазн героями-победителями в той страшной и кровавой битве назначить самих себя.
В годы войны слово «победа» служило заклинанием и паролем, открывавшем сердца. «За победу» знаменитые сто грамм выпивали солдаты и офицеры в окопах и блиндажах, врачи и медсестры в госпиталях и все прочие те, кто жили ожиданием и надеждой — в трудном и тяжком тылу.
Когда эта вожделенная Победа наконец наступила, само слово ушло в тень, а ключевым стало слово «Война». По крайней мере так было в годы моего детства, когда «Победой» стал уже скорее послевоенный автомобиль.
А вообще — «война».
«Во время войны», «до войны», «после войны» — в таких величинах измерялась коллективная и персональная биография поколения.
Я-то, представьте себе, еще застал сильно поредевшее к тому времени поколение, представители которого, — например, моя бабушка, — говоря «до войны», имели в виду ту самую, которую в официальной историографии называли «первой империалистической». Одни, — кто помоложе, — говорили «До войны в Москве было построено три линии метро», другие — «До войны извозчик от Трубной до Никитских брал 20 копеек».
Но уже в мои подростковые годы «единственной» стала уже другая война. Та самая «Война», которую окружавшие меня взрослые ненавидели и о которой старались пореже вспоминать, чьего повторения боялись пуще смерти. Попался бы им тогда на глаза какой-нибудь недоумок с лозунгом «Можем повторить»…
Война стала роковым рубежом не только в истории страны и человечества, но и в истории семей, но и в каждой персональной биографии.
Непосредственно после войны, то есть в годы моего детства, она была делом частным. Она была еще саднящим, еще кровоточащим, еще пахнувшим дымом и гарью объектом поэзии, прозы, кино, лирических песен. Но в официальной риторике она звучала слабо, приглушенно.
Со временем эти исторические события обросли такой толщины слоем ракушек и полипов, что могли бы показаться уже и вовсе мифическими, если бы не существовали еще люди — хотя бы даже и моего поколения, — для которых несомненная реальность этих событий была явлена в наглядном, пронзительном, болезненном виде. Ну, например, в виде немыслимого количества увечных мужчин разного возраста, окружавших нас настолько плотно, что это казалось нам вполне обычным делом, казалось, что это в порядке вещей.
Инвалидов было очень много. Человек на костылях и с орденами на задрипаном пиджаке был рутинной составляющей городского ландшафта.
В наши дни далеко не каждый шумно празднующий сможет толком объяснить, что это за победа. А если и сможет, то получится, что его «победа» не имеет никакого отношения к «победе» другого.
Своя Победа не только для каждого поколения, но и для каждого человека.
Я помню довольно странную по нынешним понятиям газетную дискуссию времен зрелой перестройки. Дискуссия разворачивалась по поводу того, что какой-то из московских театров решил поставить не помню какую трагедию Софокла, для чего был приглашен один из крупных и прославленных немецких режиссеров.
Кто-то горячо приветствовал приглашение варяга, кто-то был против. Меня поразила аргументация какого-то генерала. «Мы не для того с колоссальными жертвами победили в той кровопролитной войне, чтобы теперь немец в нашем театре ставил свои постановки», — гневно писал генерал.
А вот по-моему, как раз именно для этого и победили.
