Александр Петриков специально для «Кашина»

⤢

Мои, Олега Кашина, статьи для Republic третий год уже иллюстрирует петербургский художник Александр Петриков, с которым мы, в общем, и составляем вдвоем коллектив журнала «Кашин», и если я здесь главный редактор, то Александр Петриков — наверное, ответственный секретарь, который следит за тем, чтобы все было по графику, чтобы прочтения оставались на приемлемом уровне, чтобы комментаторы не хамили, чтобы я не забывал те сюжетные линии, о которых уже писал когда-то. Он при этом очень деликатный человек, навязчивым я его назвать никак не могу, но когда мне кажется, что в своем стремлении довести журнал «Кашин» (или мой YouTube-канал) до совершенства он перебарщивает, я отвечаю ему:

— Ну Егор!

Так же и сам Александр Петриков, когда какой-нибудь его совет самому ему кажется спорным, и он думает, что я в ответ разозлюсь, он начинает разговор с эдакого вкрадчивого — «Я, конечно, Егор, но…» — и дальше что-нибудь, с моей точки зрения, невообразимое.

Егор, которого мы оба имеем в виду — это Просвирнин. Еще до того, как Александр Петриков начал для меня рисовать, я почему-то именно ему всегда жаловался на Егора, который вот это умел, наверное, лучше всего.

Когда меня увольняли из «Коммерсанта», и я думал, где работать дальше, Егор неделями ездил мне по ушам — не надо искать работу, сделайте свой сайт хотя бы на «вордпрессе» и развивайте его. Я отбивался, молчал в ответ, но потом сел и сделал kashin.guru;

Когда в Киеве начинался майдан, а за ним на тогдашнем юго-востоке Украины — русская весна, Егор, едва ли не сразу же улетевший в Киев, стыдил меня, что я, опытный репортер, так и пишу свои колонки, хотя происходящее — именно репортерский вызов, который я напрасно игнорирую. Я доказывал в ответ, что репортерское занятие мне давно не интересно, а публицистические тексты — не менее достойный журналистский жанр, но через несколько дней сдался и улетел писать для Егора сначала в Симферополь, потом в Донецк — в «Спутнике и погроме» вышел большой цикл моих репортажей, я был первым журналистом, познакомившимся с Игорем Стрелковым и Александром Бородаем, и главком украинских ВМС адмирал Березовский переходил на российскую сторону на моих глазах — и это оказался мой последний в жизни репортерский опыт, который именно Егор из меня буквально клещами и вытянул;

Когда Егор увлекся платным контентом и стал публиковать статьи, доступные только тем, кто готов отдать за прочтение деньги, он доказывал мне, что именно такая модель существования медиа и способна обеспечить процветание и независимость журналисту. Меня с моим (кратким, но навсегда меня очаровавшим именно с точки зрения прямого общения с миллионами читателей) опытом колумниста газеты «Жизнь» мысль о пейволле пугала. Я сдался, конечно, взял специально для «премиального» «Спутника и погрома» два больших интервью у Никиты Струве и Жоржа Нива, но писать для платных подписчиков показалось мне дикостью, я перестал — а через два года ушел под пейволл в Republic;

Когда Егор после блокировки «Спутника и погрома» разочаровался в текстах и увлекся трансляциями на YouTube, он и мне при каждом случае доказывал, что тексты как жанр устарели, будущее за стримами, и дураком я буду, если проигнорирую этот тренд — я сердился, отбивался как мог, но последние три года стримлю практически каждый день;

А когда Егор меня еще не уговорил стримить самому, я время от времени приходил к нему на эфиры, мучился с нужными программами и с телефонной гарнитурой, Егор объяснял, что нужен микрофон, нужна камера, нужен свет, называл меня бумером (я от него это слово и узнал), я приходил в ужас, но в конце концов и микрофон у меня появился, и свет, и камера, и OBS я скачал и до сих пор всем этим пользуюсь — кто бы мог подумать;

Когда суперзвезда «нижнего интернета» по прозвищу Убермаргинал, о котором я и не слышал никогда, спросил Егора, с кем было бы интересно провести совместный эфир, Егор ответил, что с Олегом Кашиным — и с тех пор пусть и нечасто, но регулярно я хожу к Убермаргиналу;

А когда товарищ майор будет изучать переписку Егора в мессенджерах, он увидит, что последний раз Егор звал меня к себе на стрим 4 мая 2019 года обсудить прочитанную им по моей наводке статью о маршале Жукове в журнале «Огонек» — там какой-то историк нашел в архивах эпизод времен после ХХ съезда, когда Жуков однажды добился не только реабилитации расстрелянного с Тухачевским какого-то комкора или комдива, но и наказал своей властью (он тогда был министром обороны) тех военных, которые писали на убитого доносы. Возможно, это была натяжка, но историк в «Огоньке» на основании того случая изобразил Жукова реальным десталинизатором и предположил, что если бы маршалу и в самом деле удалось реализовать те «бонапартистские» планы, за которые Хрущев его отправит на пенсию, то нас бы ждало реальное, а не символически-половинчатое избавление от сталинизма и наказание палачей. Егор прочитал статью и, как ему было свойственно, влюбился в Жукова, написал о нем большой панегирический текст как о русском герое, пытавшемся победить большевизм. Поскольку эту статью из «Огонька» он увидел в моем блоге, он звал поговорить о Жукове меня, но мы к тому времени уже поссорились, и я, прочитав сообщение Егора, ему не ответил — как оказалось, уже никогда в жизни.

Вспоминая его как редактора, я присоединяюсь к тем работавшим с ним авторам, которые пишут теперь, что с ним было приятно работать, и он их ни разу не обманул — всё так. Ни дурацкие правки, ни некорректные заголовки, ни заниженные гонорары — ничего этого не было никогда, все всегда было честно. Но, говоря о Егоре-редакторе, я прежде всего вспомню его невыносимость, не позволявшую отказать ему, даже когда речь заходила о вещах, которые я не стал бы делать ни для кого другого. В какой-то период Егор работал в бортовом журнале «Аэрофлота». Он заказывал мне интервью заслуженных летчиков (годы спустя я начну встречать их имена на бортах новых «суперджетов» — старики умирают, их именами станут называть самолеты, и есть легенда, что незнаменитые имена достаются отечественным машинам именно как группе риска, чтобы не было новостей типа «самолет «Пушкин» сгорел на полосе») и заслуженных пассажиров (только благодаря Егору я смогу познакомиться, например, с Галиной Вишневской), но самое удивительное было с рубрикой «история профессии» или как-то в этом духе. Первая профессия, которая досталась мне, была бурлак — ну допустим; почитав какие-то мемуары, я написал про бурлаков. А дальше Егор говорит — нужен текст про самураев. Мне придется искать какого-то увлеченного самураями знакомого, просить его написать конспект, из которого я потом сделаю статью — это очень неспортивно, но в свое оправдание скажу, что в ночь перед сдачей текста я буду звонить Егору и просить его освободить меня от этой повинности, но это был Егор, и он действительно умел разговаривать так, что отказать ему было по-настоящему невозможно. «Хорошо, Егор, самураев сдам к утру».

Можно я сейчас скажу вам спасибо, Егор? Спасибо вам от меня за то, что я такой — благодаря вам.

Я не хочу сегодня говорить о Егоре как об идеологе национализма и как о человеке, вернувшем русскую идентичность целому поколению молодой интеллигенции (но это правда; однажды я выступал перед русской частью коллектива Гугла в цюрихском офисе, думая, что меня зовут как известного журналиста, ветерана Болотной, жертву нашумевшего покушения, в конце концов — нет, этим сумевшим прорваться в глобальную IT-элиту молодым русским я был интересен прежде всего как знакомый Просвирнина, все вопросы были о нем, и немного о Галковском, моду на которого в этом поколении, впрочем, тот же Егор прежде всего и создавал; это был 2014 год). Я прощаюсь сегодня прежде всего со знаковым, выдающимся русским медийщиком, человеком, в одиночку протаптывавшим те пути, по которым иду сегодня я и не только я, человеком, сумевшим состояться в, казалось, давно устоявшейся индустрии, не оглядываясь на ее форматы, обычаи и традиции, настоящим визионером, первопроходцем, человеком, который свой статус большого медиаменеджера не выклянчил и не насосал, а соткал из воздуха — из русского воздуха, как уточнил бы он сам, и я бы сказал «да, конечно». И слово «воздух» в контексте трагической смерти — мы помним его в пушкинской лекции Блока, и помним, что та нехватка воздуха, от которой у Блока умирает поэт, вскоре убьет и его самого. Какой бы ни была разгадка случившегося с Просвирниным, реальная причина его смерти та же — недостаток воздуха, и каким бы вульгарным социологизмом это ни было, уверенно скажу, что любое из слитых прессе объяснений (алкоголь, наркотики, ссора с женой) в сочетании с гармонией и благополучием ни к чему трагическому не привело бы — грубо говоря, если бы он прыгал с, как он того заслуживал, первого этажа рублевского особняка, ничего бы не случилось. Но ему досталась съемная конура в сгнившем сталинском доме с армянским шалманом.

И еще: человек, кончающий с собой в ситуации, когда буквально таких же, как он, регулярно забирают в тюрьму, все-таки отличается от человека, кончающего с собой в спокойной обстановке. Просвирнин одно время восхищался Тесаком, они были знакомы, и кто докажет, что страшные подробности смерти Тесака в сочетании со всеми остальными депрессивными обстоятельствами не стали той последней каплей, которая привела к этому финалу?

За сутки до Егора умер Эдуард Дорожкин, которого я тоже немного знал по прошлой жизни (по «Русской жизни»), и я не уверен, будет ли это спекуляцией, но как общий знакомый обоих, скажу осторожно, что они были очень похожи и по степени природного таланта, и по его соотношению с невостребованностью и невписываемостью в институциональный медийный мир. Без преувеличения гениальному Дорожкину карьеру сломала обидчивость одного глянцевого жучка, не сумевшего на язвительные слова ответить ничем, кроме доноса в американский офис «Конде Наста». И тот воздух, нехватка которого убила Дорожкина — он же не девается никуда, им кто-то пользуется. Те глянцевые капитаны, которые заняли его место, тот же доносчик, ставший потом известным кинорежиссером, да и я, и все, кто не может пока назвать себя отмененным, растоптанным, исчезнувшим. Здесь действительно есть повод для чувства вины — если воздуха не хватает, а ты еще дышишь, возможно, с тобой что-то не то. И если время по-настоящему подлое, людей стоит оценивать именно по этому показателю — кто не выдерживает этого времени, только тот по-настоящему и безупречен. В нашу неустроеность и невостребованность теперь то и дело вторгается смерть, и они идут единым фронтом — те, кто сажает и потом насилует и убивает в тюрьме, и те, кто занимает законное место лучших из нас, те, кто интригуют и добиваются того, чтобы нас не было — в медиа, в политике, в жизни. Но смерть здесь и последняя защитница и последний судья — те, кто свысока похлопывают по мертвому плечу Просвирнина или Дорожкина, поеживаются от того, что знают, какие слова (или никаких вообще) скажут после их смерти.

Загадочная трагическая гибель обрекает Егора на то, чтобы на годы вперед быть героем самых жутких городских легенд и слухов, но и — легендой как таковой. Знаменитейший журналист, который, погибнув в 35, встал в один ряд с Лимоновым и Крыловым, оставил после себя десятки неустаревающих текстов, и формат, и жизненную философию, и политическую — тут пусть завидуют и пропагандисты, и иноагенты, и те, кто смотрят теперь свысока. Он в русской культуре навсегда в отличие от многих других. Его смерть сводит на нет всю его конфликтность и невыносимость, оставляя только бесспорное значение и влияние. Он здесь, и он никуда не денется.