Александр Петриков специально для «Кашина»

⤢

Приморский город пустеет к осени -

Пляж обезлюдел, базар остыл, -

И чайки машут над ним раскосыми

Крыльями цвета грязных ветрил.

В конце сезона, как день, короткого,

Над бездной, все еще голубой,

Он прекращает жить для курортника

И остается с самим собой.

Ялта девяностых — в упадке, полуживая, ничья, давно не чеховская и даже не из фильма «Асса». Какими глазами смотрит на нее русский поэт?

У Виктора Пеленягрэ, его друга и товарища по московскому поэтическому андеграунду рубежа десятилетий, есть ответ — голубыми глазами; вся Россия той осенью пела его то ли кабацкий, то ли патриотический хит о, как бы это ни звучало, национальном возрождении — «И только небо в голубых глазах поэта, как упоительны в России вечера». Глаза Дмитрия Быкова карие, но в стихах Пеленягрэ ошибки нет. Русский поэт смотрит на брошенную Ялту русскими глазами, и скажи ему кто-нибудь, что лет через пятнадцать сюда придет русский солдат, сорвет с флагштоков сине-желтую тряпицу, поднимет свой бело-сине-красный — да, разумеется, тогда это была мечта в том числе и его, тридцатилетнего Дмитрия Быкова, и даже если он теперь будет это отрицать, у нас есть основания настаивать на том, что да, он мечтал о русском флаге над Ялтой, и балабановское «за Севастополь ответите» ему тогда тоже было понятно и близко.

Кота Юнны Мориц звали Васька да Гама, и приходившая к знаменитой шестидесятнице домой поэтическая молодежь хохотала над этой, казавшейся тогда гениальной, кошачьей кличкой, пела на кухне «Большой секрет для маленькой компании», читала вслух свои и чьи угодно стихи, но и страдала. Хозяйка — немолодая уже женщина, живой осколок того времени, когда была и страна, и поэзия, а теперь ни того, ни другого, и любимая Ялта оказалась за границей, и царствует пьяный капээсэсовский выродок, и интеллигенция, ставшая при нем вдруг номенклатурой, превратилась черт знает во что — не комиссары в пыльных шлемах и не крапивинские всадники, а спонсоры-бандиты склоняются молча над ней; кому повезло — у тех Сорос, но чаще все-таки Михась. Кто попроще, те на презентацию к солнцевским, кто постатуснее — те в Бетховенский зал к Борису Николаевичу грозить оппозиции канделябрами по голове. Самым-самым — ну вот Евтушенко, — в американские провинциальные университеты читать славистику. Нормальному парню останется только кухня Юнны Мориц, и еще с Пеленягрэ и Степанцовым носить венок к могиле Брежнева — не то чтобы они его как-то любили, но в сравнении с этими он действительно почти идеал. Живо еще телевидение, у Прошутинской там «Пресс-клуб», и Дима — худенький, с усиками, орет на очередного шестидесятника, чье моральное банкротство обернулось большой катастрофой для всей страны, потому что этим людям была вверена великая культура, а они разменяли ее на «Голосуй или проиграешь» и наличные доллары, с которыми так просто смотреть свысока на не вписавшихся в рынок совков.

Тех, кого называли совками, он честно любил, и, приезжая осенью в любимую Ялту, смотрел на них, писал о них — о, если бы ему сказали, что через пятнадцать лет сюда придет русский солдат, он не поверил бы, а если бы поверил, расплакался бы от счастья. «Приморский город пустеет к осени».

Когда в России сменится номенклатурная верхушка, он будет на стороне победителей, но это как раз случайность — для телепередачи «Итого» или, скажем, для «Новой газеты» он к тому времени будет слишком одиозен, и ни стихи его, ни журналистские работы хозяев дискурса не трогали, и он будет мочить Лужкова в «Московской комсомолке», воспевать Доренко в юмашевском «Огоньке», довоевывать свою давнюю войну с теми, обанкротившимися, но уже в условиях ломающихся иерархий. Государство осваивало ресентимент, и деградировавшее неошестидесятничество как-то само собой утрачивало лидерство — и духовное, и тем более политическое. То, о чем Быков тихо мечтал в девяностые, то, о чем говорили на кухне у Мориц, то, что он бросал в лицо старым интеллигентам в «Пресс-клубе», становилось общим местом. Он встречал в Саратове Лимонова из тюрьмы, кормил его шашлыками на берегу Волги — понимали ли они, лишние люди девяностых, что прямо сейчас наступает их время, и те, кто отбирал у них воздух, отползают теперь в историческое никуда, а прежние тайные мечты делаются почти казенной обыденностью?

Здесь и в самом деле нет никакого преувеличения. Дмитрию Быкову, одному из лидеров литературной молодежи девяностых и, возможно, самому бескомпромиссному (по крайней мере, из тех, кого тогда «пускали в телевизор») оппоненту обанкротившейся советской интеллигенции, выпало также быть одним из ключевых и самых сильных оппонентов уже постсоветской демшизы. Его голосом говорила та Россия, которая не верила в Гайдара с Чубайсом, которая не была готова отрицать себя, которая хотела вернуться из безвременья в историю, в культуру — да и в Крым заодно. И по всей логике Быков 2021 года должен был быть орденоносцем, телезвездой, директором влиятельного фонда, профессором. Не Путина воспевать, конечно, но вот, скажем, когда брали Пальмиру — в империи здорового человека следом за солдатом в те руины должен был шагнуть именно поэт (а у нас шагнул виолончелист и только потому, что он рос вместе с Путиным, и тот вроде бы записал на него какие-то офшоры — то есть это про что угодно, но не про культуру), да и в Крыму в 2014-м тоже он был очень нужен. Но государство, во многом предвосхищенное им и сформулированное, так и не сумело понять, в чем его ценность, и спустя двадцать лет после девяностых он — ветеран политической оппозиции, автор популярных антипутинских частушек и даже, наравне с Навальным, жертва спецслужбистского отравления. Скажи ему двадцать лет назад, что он станет кумиром тех, на кого орал в «Пресс-клубе», он не поверил бы, но его попадание в их круг — самое естественное и безальтернативное, что могло с ним произойти, потому что только в этом кругу, по крайней мере, можно сохранять иллюзию, что есть какие-то идеалы и ценности, а там, где должна была быть империя — только шайка циников и пильщиков бабла.

Люди, которые отравили Дмитрия Быкова «новичком» — преступники и негодяи. Для преступников есть уголовный кодекс, и, Бог даст, однажды они ответят по закону. Но кто и как ответит за то, что поэт, честно противостоявший девяностым, оказался сначала не нужен вымечтанному им государству, а потом стал его врагом? И: если этому государству не нужен его первый поэт, зачем и кому нужно оно само?