Игровые автоматы. Как в России имитируют правосудие и другие вещи из взрослого мира

В последнее время, знакомясь с ежедневными, — одна другой фантастичнее, — новостями, я все время вспоминаю собственное детство.

И понятно почему! Мы тоже постоянно играли во взрослый мир. Мы тоже, как и нынешние взрослые тети и дяди из «властных структур», как и те, кого нежно называют «силовиками», как и те, кто тихим и ласковым пропагандистским словом из последних сил пытается подпереть чем-нибудь — хоть шваброй, хоть граблями, — шатающуюся, как молочный зуб, легитимность разнообразного начальства, мы тоже, как и они, играли в магазин, в больницу, в милицию, в выборы.

В выборы, да. Хорошо помню.

Хорошо помню, что когда мне было лет семь или восемь, мы с двумя соседскими мальчиками и одной девочкой самозабвенно играли в выборы.

Смирнов притащил для этих целей фанерный посылочный ящик. Я — старый мамин красный халат, в который мы этот ящик закутали, придав ему вид настоящей избирательной урны. Борька Никитин, большой умелец, проделал в ящике щель для кидания туда бумажек. Таня Белецкая аккуратно нарезала из тетрадных листков бюллетени.

Красивое, кстати, слово. До этого оно ассоциировалось не только в нашем детском сознании, но и в сознании взрослых скорее с болезнями и нетрудоспособностью — «взять бюллетень, закрыть бюллетень, сидеть на бюллетени».

Некоторое время мы поспорили, кто из нас будет кандидатом в депутаты от блока коммунистов и беспартийных. После недолгих препирательств решили, что пусть будет Танька — она все-таки единственная девочка среди нас, будем рыцарями в конце-то концов.

В торце коридора была торжественно установлена урна.

На каждом из листочков мы написали слово «Таня» и приступили к голосованию, по очереди засовывая в щель ящика свой свернутый вдвое бюллетень.

За этим увлекательным занятием нас застукала мать Никитина Полина Мироновна. Сначала она не поняла, что это за странная игра, а когда поняла, страшно испугалась и велела нам немедленно прекратить это дело. Пришлось прервать эту увлекательнейшую игру на самом интересном месте.

Но ничего — мы все-таки успели выбрать Таньку в депутаты. И не какими-то там не очень убедительными девяноста процентами, а всеми ста.

А еще, конечно, суды!

Тема судов и судей преследовала нас повсюду. И в разговорах взрослых, полушепотом обсуждавших судебные перспективы известного хулигана Володьки Гусева из соседнего подъезда, грабанувшего совместно с двумя дружками пивной ларек в Сокольниках. И в дворовых песенках, объединенных общим названием «Дочь прокурора». Речь там шла о роковой судебной ошибке. Кончалось все плохо, то есть хорошо, но слишком поздно. В одной из этих душераздирающих баллад было, например, такое место:

«Она к барьеру подошла,

Зал ясным взором оглядела,

Никто не видел, как она

Кусочек яду тихо съела».

Заканчивалась песня более или менее стандартно. А именно тем, что над могилой невинной жертвы судебной ошибки горько рыдает прокурор, оказавшийся по неписанным законам жанра родным отцом этой несчастной. «Проснись, возлюбленная дочь! — сквозь рыдания взывал прокурор. — Тебя ведь судьи оправдали».

И сверхпопулярный индийский кинофильм «Бродяга» с душкой Раджем Капуром в главной роли был снабжен подобной сюжетной линией. Только там был не отец-прокурор, а мать-судья. Именно судья, судившая главного героя, оказалась его потерявшейся до поры до времени мамашей. И слезы, слезы, много, много слез.

Ну и мы играли в суды.

«Подсудимая Белецкая Татьяна, — скрипучим монотонным голосом, позаимствованным из какого-то кино, говорил Смирнов, — признаете ли вы свою вину?»

То, что так называемая фабула обвинения была вовсе не оглашена и никак не сформулирована, никого из нас не смущало. Вина она и есть вина. Ну вроде как теперь.

«Признаю!» — охотно отзывалась подсудимая Белецкая Татьяна, после чего, вопреки всякой логике, была немедленно оправдана.

Да, мы были лучше и гуманнее, чем нынешние взрослые участники детских игр во взрослую жизнь, напялившие театральные мантии и норовящие засудить кого угодно, не озабочиваясь даже самым незначительным правдоподобием обвинения.

Алексей Москалев в суде

Фото: «Медиазона» (издание внесено в реестр иноагентов)

Я очень люблю употреблять эпитет «взрослый» по отношению к тексту, к высказыванию, к художественному жесту, к социальному поступку. Мне кажется, что взрослость в сложившейся на сегодняшний день социально-культурной ситуации — явление редкое, а потому и особенно ценное.

Под взрослостью я понимаю прежде всего ответственность, прежде всего отношение к сложному, непонятному, чужому как к задаче, требующей решения. Взрослость — это ясное осознание того, что если ты, допустим, с разбегу треснулся башкой о дверной косяк, то виноват в этом скорее всего не косяк.

Взрослых людей, повторяю, к сожалению, не так уж много. Взрослых обществ — тоже.

Реакции этого «детского мира» на проблемы, имеющие место в мире взрослом, сходны с реакциями ребенка, уверенного в том, что мама обижается на папу, потому что он, по-видимому, отнял у мамы игрушку, а папа сердится на маму, потому что она съела его порцию мороженого.

Я пошел в первый класс, когда мой старший брат пошел в десятый. Хорошо помню, как в первый же день, после первого урока арифметики я сказал брату: «У вас там, небось, в десятом-то классе математика трудная, не то, что у нас — два плюс три. Вам там, наверное, задают трудные задачи, например, сто плюс четыреста». И я очень обиделся, когда брат и его приятели радостно заржали.

Интересно, что я уже и тогда прекрасно знал, сколько будет сто плюс четыреста, но детскому сознанию трудно совладать с тем, что существуют пороги сложности, до поры до времени не доступные его разумению. Взрослый мир в представлении ребенка такой же, как и его, только нулей побольше.

А всякие так называемые демократические институты и процедуры, которые наши большие дети позаимствовали у взрослых, не очень при этом потрудившись выяснить, для чего они вообще нужны, функционируют по хорошо известному принципу карго-культа.

Всякие там выборы, суды и прочие институции взрослого мира они имитируют со стремительно исчезающей степенью правдоподобия, симулируя собственную легитимность в собственных глазах, или, говоря другими словами, чтобы, — как говорили в годы моего детства, — выглядеть старше.