Демонтаж памятника Дзержинскому на Лубянской площади, Москва, 23 августа 1991 года
Сергей Мамонтов/ТАСС
У каждого свое 19 августа. То есть то самое «Шестое августа по-старому». То самое Преображение Господне. То самое «Лебединое озеро». Тот самый Белый дом. Те самые трое московских юношей, чья дикая гибель под гусеницами танка, стала одним из символов Сопротивления, искупительной катарсической жертвой.
Я, — как будто бы это было вчера, — отчетливо помню свою первую реакцию на зловещую аббревиатуру ГКЧП. Первой реакцией был страх. Нет, не за себя. За себя — всего лишь гадливая досада. Я уже умел жить при этой ублюдочной системе, не замечая ее, не замечаемый ею. Я был, в общем-то, готов вернуться в привычную и даже в чем-то уютную внутреннюю эмиграцию. О внешней я не думал и раньше, не думал и теперь.
Но за стеной спала моя одиннадцатилетняя дочка. Скулы свело от одной лишь мысли о том, что надо будет ей объяснять: «Запомни: то, что мы говорим дома, и то, что говорят у тебя в школе…» и дальше. И что в жизни не все так просто. И что ничего не поделаешь — это, доченька, жизнь. О, господи! Опять? Нет уж, извините. И ноги сами понесли туда, где все.
Но обо всем об этом — о тарахтящем танке под нашим окном, о немыслимой атмосфере братства и общей воли, о кострах, около которых мирно сосуществовали волосатые хиппи и подмосковные гопники, еще вчера бывшие заклятыми врагами, — обо всем этом и о многом другом порассказано в таком количестве беллетристики и мемуаров, что решительно некуда вставить свое «а вот я еще помню». Мы все всё это помним, а кто не помнит, тому, стало быть, и не надо.
Да, и вот еще что интересно — через неделю-другую многие из тех, чьи воодушевленные и удивительно похорошевшие лица я наблюдал в те дни, стали как-то стесняться собственного воодушевления, стали шутить и ерничать, решительно стряхивая градусник патетики и экзальтации. И это, видимо, правильно.
И начались девяностые годы с их надеждами и отчаянием, с мусором на улицах и погасшими фонарями, с малиновыми пиджаками и обманутыми вкладчиками, с мерседесами и бабушками, торговавшими сигаретами возле станций метро, с ларьками и киосками, где на ценниках значились четырехзначные числа, казавшиеся не ценами на пиво и сигареты, а датами исторических событий.
