Лев Гудков
Фото: сайт Открытых университетов
Одобряет ли российское общество войну и прочие действия власти? Этот вопрос нередко становится предметом для споров среди представителей российской оппозиции за рубежом. Одни считают, что еще можно апеллировать к россиянам, пытаться их как-то растормошить, другие категоричны: все безнадежно. Чтобы снизить уровень спекулятивности в этой теме, мы обратились к Льву Гудкову — социологу, который уже больше трех десятилетий изучает общественное мнение в России. Свои тезисы научный руководитель «Левада-Центра» (Минюст РФ считает организацию иноагентом) проиллюстрировал результатами недавних соцопросов.
— Какие итоги для российского общества в 2024 году вы можете подвести?
— Если судить по результатам декабрьского, предновогоднего опроса общественного мнения, то картина выглядит примерно так: ровно половина опрошенных говорит, что уходящий год для страны в целом был труднее, чем предыдущий, 39% — «таким же, как и 2023 год», остальные считают, что он был «лучше». Собственную ситуацию — а это важнее для понимания массового конформизма и поддержки нынешней власти — люди оценивают несколько иначе: 55% говорят, что для них и их семьи мало что изменилось, «год был таким же, что и предыдущий».
Но лишь чуть больше трети (35%) считают, что уходящий год для них самих (и для семьи) был труднее и хуже, чем 2023-й. Для остальных (тех же 10–11%, что и в отношении страны в целом), жить в 2024 году «стало лучше». Среди последних выделяются чиновники и молодежь, то есть те категории населения, которые обладают особыми жизненными ресурсами — либо аффилированностью с властью и связанными с этим чувством благополучия, гарантированными доходами, уверенностью в будущем, либо это возрастной оптимизм, надежды, планы, самонадеянность молодости. У 20% опрошенных, по их словам, доходы семьи увеличились, у 26% — снизились, но большинство опрошенных, по их словам, не видит каких-либо изменений в этом плане.
Доминирующее настроение у большинства населения (у 51% респондентов) — жизнь «вполне или по большей части устраивает» их, недовольных, тех, кого положение вещей «не устраивает», — лишь 13%, остальные мнутся, пребывая в неясном состоянии полудовольства, полураздражения. Сочетание низкого уровня человеческих и потребительских запросов с готовностью «терпеть» определяет пассивный характер основной массы опрошенных, а значит, и общества. Все понимают: цены растут и будут расти (по субъективным оценкам двух третей опрошенных, то есть абсолютного большинства, цены на потребительские товары и услуги выросли за последний год от 15–30% до 50%). От четверти до трети опрошенных признаются, что вынуждены экономить, отказываться от покупки некоторых продуктов питания или одежды, не говоря уже о более крупных семейных тратах (смене устаревшей или вышедшей из строя бытовой техники, лечении, улучшении жилья и т.п.).
Рост доходов, который стал заметным с начала войны, особенно в прошлом году и в первой половине этого года, явно заканчивается. Однако и это может быть самое важное в психологии российского населения, основная масса опрошенных, то есть более 70%, надеется, что жизнь в 2025 году будет лучше, чем сегодня. Такое сочетание тревожности («самые тяжелые времена еще впереди», как полагают 45% респондентов плюс 26% тех, кто думает, что «мы переживаем их сейчас») и инфантильной веры в «авось все как-то устроится», оказывается важнейшим условием поддержки власти населением. Эта особенность многих авторитарных и репрессивных систем господства. «Авось» — здесь не случайный признак. Такие формы регуляции характерны либо для малых групп и сельских сообществ, с ригидными, рутинными отношениями между их членами, либо для сообществ, в которых ответственность за положение дел переносится на власть (на царя, барина, начальство, администрацию), повлиять на которую у людей нет возможности, поэтому обывателю остается лишь верить.
Именно так возникают феномены квазитрадиционализма, принуждения к «общепринятым мнениям», спускаемым авторитарной властью. Во всяком случае, за три годы войны мы имеем максимальный уровень одобрения и доверия всем властным институтам — президенту, правительству, армии, даже Думе.
Если подытожить, то этот год, с одной стороны, привел к ощущению усталости от войны (от пропаганды ненависти, идеологии конфронтации с теми, кто 20 лет назад был ориентиром развития, неизбежности мобилизации), от страха и неопределенности горизонта будущего. А с другой — установилась вялая, но несомненная консолидация с властью, в большой степени — декларативная, больше на словах, чем на практике. Причем все эти процессы к концу года стали более выраженными. Нарастание интенсивности пропаганды, цензура и репрессии фактически убили всякое представление о политике как участии и борьбе за избирателя разных социальных сил и партийных фракций, которое худо-бедно возникало в 1990-е годы, а вместе с этим — и возможности изменения ситуации в стране.
Сегодня все вернулось к состоянию, характерному для позднесоветского времени. То есть абсолютное большинство считает, что сделать ничего нельзя, и бессознательно приспосабливается к такому положению вещей.
Как результат — резкая примитивизация общественной интеллектуальной жизни, я бы даже сказал — интеллектуальная и моральная деградация, варваризация общества и власти, ставшие очень заметными, сопровождающиеся замыканием людей в не слишком удобном для себя пространстве допустимого, вытеснением неприятных фактов и мыслей, самоизоляцией от «политики» (то есть проблем отношения с властью), от внешнего мира с его моральными нормами, социальными или правовыми, гражданскими представлениями.
Но это одна сторона идущих процессов и изменений.
