Александр Петриков специально для «Кашина»

⤢

«Безыменное поле» Константина Симонова — одно из лучших и важнейших русских стихотворений Второй мировой войны. Лето 1942 года, великое отступление, масштабами превосходящее то, что было прошлым летом, вышел приказ номер 227 — «Ни шагу назад!» — и Сталин формирует заградотряды и штрафные роты, а мобилизованный популярный поэт, исполняя социальный заказ, рифмует название приказа с «безмолвными тенями солдат». Сильный художественный ход — у Симонова вслед за отступающими советскими частями уходят на восток, вставая из могил, все русские солдаты прошлых поколений:

В бело-зеленых мундирах,

Как при великом Петре,

Мертвые преображенцы

Строятся молча в каре.

И еще несколько строчек о брошенных собственным командованием трупах красноармейцев:

Не в честных солдатских могилах,

Лежат они прямо в пыли.

Но, мертвых отдав поруганью,

Зато мы живыми пришли.

Не правда ль, мы так и расскажем

Их вдовам и их матерям:

Мы бросили их на дороге,

Зарыть было некогда нам.

Собственно, вот оно и «можем повторить» — незахороненные российские солдаты под Киевом из украинской хроники первых дней апреля. Перегруппируясь, сосредотачиваясь, релоцируясь, и какие еще бывают синонимы слову «отступление», они, как и прадеды их, бросают в дорожной пыли своих мертвых, но если писать про них новое «Безыменное поле», в нем не будет уже ни петровских преображенцев, ни суворовских чудо-богатырей. Традиция постсоветской российской государственности следом за потомками из армии, из Росгвардии, из МВД и ФСБ ведет совсем других предков. Незримо, тенями, тихим взглядом в спину за уходящими из Бучи, Ирпеня и Гостомеля парнями в российской форме движутся силовики предыдущих поколений. Офицеры ФСИН со швабрами. Боевики чеченского МВД. Вагнеровцы с кувалдой, которой забивали пленного в Сирии. Омоновцы с московских митингов. Бойцы внутренних войск с зачисток кавказских селений. Армейские — да, наверное, в хвосте, их место в российской силовой иерархии самое скромное, и они замыкают эту колонну — те, которые ровняли с землей Грозный в 1995-м и 2000-м. Те, которые били из танков по зданию парламента в Москве в 1993-м. Не Петра и не Суворова — наследники Грачева и Ерина, чье знамя освящено в «храме вооруженных сил» и благословлено в лучшем случае замполитом, а то и самим сатаной. Ни славы, ни чести, только разрушенные дома и такие же, как в Чечне двадцать лет назад, мертвые тела, разбросанные по дороге или прикопанные в песке.

Здесь, наверное, нужен чей-нибудь более сдержанный и рассудительный голос, который скажет, что для окончательных выводов о случившемся в Буче недостаточно заявлений украинских официальных лиц, публикаций западных медиа (и заодно первоапрельского «Интерфакса», который бодро рапортовал об окончании зачисток под Киевом) — не стоит торопиться, скажет этот голос, нужно во всем разобраться, и вот посмотрите, на этом видео кто-то шевелится, а на этом украинский мэр города говорит об отступлении россиян, а о трупах ничего не говорит — это ведь неспроста? Голос звучит успокаивающе и даже усыпляюще, но, по-хорошему, его можно и не слушать — да, дружище, ты вполне можешь быть прав, и ни один суд, скорее всего, не примет в качестве решающего доказательства те видео, но ни тебя, ни меня в присяжные никто уже не возьмет. Бучинская история осталась спорной только в том, прости за грубость, петушином углу, в который мы загнаны после 24 февраля, и да — пусть военкор Коц доказывает военкору Поддубному, что это не мы, наверняка они друг друга убедят и останутся довольны, но на втором месяце войны граница между людоедом и нелюдоедом проходит уже даже не по «верю/не верю», а «хочу верить/не хочу верить». И вот это «не хочу верить» — оно действительно пронизывает всю историю того криминального насилия, которое в России XXI века совершалось государственными людьми и потом становилось предметом защиты всего государства от пропаганды до судов, когда и замученный в ментовке прохожий, и избитая на митинге девушка, и отравленный или застреленный оппозиционер, и сбитый самолет, и что угодно — все упаковывалось в футляр из взаимоисключающих версий, вся система работала на то, чтобы доказать, что настоящей правды никто не знает, и все крайне мутно, и что покойный был сам виноват, но при этом его никто не трогал. Если говорить о неформальном государственном насилии, то у нас было даже не двадцать, а много больше лет, чтобы убедиться, что в Российской Федерации оно всегда основано на заведомой безнаказанности и круговой поруке. С такими вводными данными — слишком ли сложна задача о поиске виновных в бучинской резне, а если все-таки сложна, контрольный вопрос — что было бы с этими людьми, которых мы видели мертвыми, если бы 24 февраля Владимир Путин проспал до обеда, а потом бы пошел в бассейн, не отдавая никаких приказов и не начиная никаких операций; что было бы с этими людьми, кто убил бы их, да и убили бы их вообще? Когда в арсенале государства — фсиновская швабра, вагнеровская кувалда, омоновская дубинка и чеченский золотой пистолет, стоит ли удивляться, что именно это государство будет первым подозреваемым в любом преступлении на войне, которую к тому же само это государство и развязало; чтобы вас не обвиняли в военных преступлениях, нужно не начинать войну, — неужели это так сложно?

Погрязнуть в войне — это не только зайти в тупик на фронте, или увязнуть в бездорожье, или захлебнуться слезами ежедневных похорон. Украинская война разбудила и поставила в монолитный строй всех разрозненных прежде государственных демонов; все, что ужасало в мирное время — ОВД «Дальний», убийство Немцова, арест Голунова, много чего еще — до 24 февраля можно было воспринимать как эксцессы разной степени ужасности, но в любом случае не как самые характерные черты государственного облика. Было ведь и хорошее, да? Сейчас на этот вопрос уже не ответишь. Вроде бы было, но нельзя сказать определенно. О чем плакали, вспомнить легко, чему улыбались и улыбались ли вообще — черт его знает. Кто-то из киногероев учил, что запоминается только последнее слово, ну вот, видимо, оно и сказано — Буча.