Кадр из фильма "Собачье сердце" (реж. Владимир Бортко, 1988)

⤢

«Кому зима — арак и пунш голубоглазый,

Кому душистое с корицею вино».

Так начинается одно из моих самых любимых мандельштамовских стихотворений. Их я всегда твержу про себя, когда вдруг, как всегда неожиданно, с тягостным томлением в груди я обнаруживаю, что вот она — зима.

Она всегда начинается для того, чтобы никогда уже не заканчиваться. Зима, как всем обитателям наших широт хорошо известно, начинается всегда неожиданно, а весна и лето, которых мы ждем, как иудеи ждут Мошиаха, не начинаются обычно никогда, а когда они все же кое-как и настанут, то мелькнут с такой оскорбительной стремительностью, что мы едва успеем назвать их по имени.

А в основном, конечно, зима. Она, как было сказано уже, кому — арак, кому пунш голубоглазый, а кому и душистое вино. Мне же зима (ох, если бы только она) — совсем иное.

И я еще успею обозначить здесь объект своей преданной любви и трепетной признательности.

А пока что признаюсь, причем безо всякого особого стыда, что человек я, в общем-то, более или менее выпивающий. Именно выпивающий, а не пьющий — прошу не путать. Слово «пьющий» в русском языке звучит несколько драматически — «мужик он у меня хороший, но пьющий». А вот я — именно что выпивающий, то есть просто-напросто неплохо отношусь к этому делу.

Выпиваю, да. Без страсти и фанатизма, без разрывания рубахи на груди, без слез и проклятий, но с нежностью и уважением, — надеюсь, что взаимным. Любовь моя не выстреливает во все стороны пожароопасными искрами, а горит ровным и уютным синеватым прозрачным огоньком.

Из всего прочего я предпочитаю крепкое, а конкретно — водку. Она как бы моя законная и постоянная. К ней я неизменно и покаянно возвращаюсь после коротких, хотя подчас и сильных увлечений, после шкодливых «походов налево» — к разным там граппам, кальвадосам, текилам, ракиям, чачам и прочим сорока- и более- градусным объектам иноземного происхождения.

Нет, как хотите, но водка — это водка. Она универсальна и всегда дружелюбна. Она ровна в общении. Она охотно и всегда содержательно поддерживает душевный разговор, когда нам грустно и одиноко, и деликатно молчит, когда человеку потребны тишина и покой. О ней легко и приятно говорить и думать как о женщине — любимой, верной, охотно и легко отзывающейся на любые движения твоей капризной души.

Знакомый венгр-славист, с которым мы однажды обсуждали сравнительные достоинства разных крепких напитков, сказал: «Водка все-таки лучше всего». Внутренне-то я с ним согласился, но из соображений мультикультурной толерантности я сказал, что и их палинка, мне кажется, очень даже хороша. «Палинка хороша, — согласился венгр, — но водка… как бы это сказать…» В этом месте он стал стал энергично шевелить пальцами, подыскивая правильное русское слово. «Но водка, — сказал он почти торжественно, — самая честная!»

По-моему, точнее не скажешь — даром что иностранец. Водка честная, да.

И мы с ним налили по рюмке, чтобы немедленно убедиться в этой ее сугубой честности.

Вообще-то, пить ее лучше всего с соотечественниками, наделенными схожим с твоим социальным и чувственным опытом. С соотечественниками, которым не надо всякий раз объяснять, что сначала рюмка, а потом уже ложка борща или маринованный гриб, а не наоборот.

Живя какое-то время в Германии, я взвалил было на себя нелегкое бремя культурного героя, пытаясь обучить диких немецких знакомцев пить водку по-нормальному, то есть перед едой, а не после. С закуской, а не без. И главное — не произносить этого ужасного, оскорбляющего чувствительный слух выпивающего россиянина «na sdorowje»! А если не знаешь, что именно говорится в этих случаях, не говори ничего. Но вотще: выполнить свой миссионерский долг мне так и не удалось.

Но главное — даже не это. Как же я был изумлен, чтобы не сказать оскорблен в лучших чувствах, узнав однажды, что в немецком языке водка вовсе не жена и не подруга, а черт знает кто. Она там, представьте себе, не «она», а «он». Она там буквально «der Wodka», а потому пропеть немцу ту песню о водке, которую я исполнил в начале этого текста, без того чтобы не создать ложных представлений о своей сексуальной ориентации, невозможно.

Исторический опыт убеждает нас в том, что именно они — любовное вдумчивое выпивание и страстный интерес к языку, скрепленные между собой невидимыми, но неразрывными нитями — служат столь же потаенной, если не основой, то по крайней мере некоторым оправданием (хотя бы в наших глазах) всей нашей жизни и всей нашей истории. Связь эта гораздо сильнее, чем наши возможности ее постичь, а потому мы можем лишь строить догадки разной степени правдоподобия. Например, о том, что и то, и другое дает нам иллюзию свободы и на какое-то время способно примирить с недружелюбной реальностью и с изнурительным, а подчас и макабрическим неправдоподобием нашей социальной, культурной и политической жизни.

А потому ни то, ни другое совершенно не терпят посягательств на свою выстраданную веками автономность. А потому во все времена все антиалкогольные кампании и все попытки администрирования языка и его естественного течения в естественных берегах, какие бы формы они ни принимали, с какими бы благими намерениями и с какой степенью радикальности они ни проводились, воспринимались как красноречивые приметы близкого, — для кого-то долгожданного, для кого-то катастрофического, — конца текущей исторической эпохи.