Место крушения самолета Embraer Legacy, который принадлежал Евгению Пригожину
Соцсети
В самый разгар информационной вакханалии, связанной со злополучным самолетом имени Вагнера, то ли потерпевшим аварию, то ли сбитым с земли, то ли взорванным, то ли что-то еще, а также с поименным составом его несчастных пассажиров, я написал:
Летел, кажется, в этом самолете. Или в этом. Нет, все-таки, кажется, в этом. Нет, вроде в том. Да нет, точно в этом.
«Вместо полета валькирий — недолет напёрстков», — резюмировал я этот воображаемый диалог.
И правда ведь похоже, особенно если принять во внимание бэкграунд некоторых действующих, — а точнее все-таки действовавших, — лиц этой … Что «этой»? «Трагедии»? Вроде бы по некоторым очевидным признакам, — погибли люди, — да, трагедии.
Но что-то решительно мешает мне употребить это слово. Как минимум потому, что трагедия предполагает катарсис. В данном же случае он, катарсис, не то чтобы никак не получается, но он даже никем и не предусмотрен. Он и не предполагается.
«Трагедия повторяется в виде фарса», — цитируют по всякому поводу все кому не лень. Не знаю, насколько похожа на фарс фактура наблюдаемого нами, переживаемого нами, обтекающего нас времени.
По-моему, не очень. Так что же тогда?
Для человека, привыкшего сознательно, а не механически воспринимать произведения искусства или литературы, важны более или менее отчетливые представления не только об исторических и прочих контекстах, но и о жанрах. Ему важно знать, к какому жанру прозы, поэзии, драматургии, театра, кино, музыки, живописи или скульптуры «приписан» тот или иной художественный объект или жест.
Лишь имея представление о жанрах и их условностях, он может хоть с какой-то степенью правомочности судить о том, что он увидел-услышал-прочитал. То, что в одном жанре хорошо, в другом никуда не годится. И наоборот.
Так что у нас с жанрами?
Однажды в процессе одной из дискуссий по поводу позитивной или негативной роли иронии я сказал, что коммунистический тоталитарный режим был побежден анекдотом. Так и сказал: «Советскую власть сокрушил анекдот».
Если это и полемический перехлест, то, по-моему, не такой уж. Во всяком случае я и теперь с большой степенью убежденности повторил бы тот свой тезис.
Но в те времена анекдот всегда располагался как бы за стенами официальной жизни — можно метафорически сказать, за кремлевскими стенами.
А в наши дни — похоже, что внутри. Нет, даже не так. Все эти стены, и то, что внутри них, и то, что вокруг них, и то, что ниже, и то, что выше их — все это вместе само располагается внутри. Внутри анекдота, внутри басни, внутри матерной частушки, внутри блатной песни.
Из своего детства я смутно помню какую-то радиопьесу с дидактическим, так сказать, наполнением. В этой пьесе какие-то «юные герои» поочередно оказываются внутри разных жанров художественной литературы и таким образом, попадая в разные курьезные или даже опасные ситуации, учатся их различать и понимать их условности и особенности.
И вот мы все, казалось бы, выросли, но снова время от времени оказываемся внутри разных жанров и разных текстов.
Реагируя на те или иные события или высказывания последнего времени, многие говорят: «Такое ощущение, что мы оказались внутри скабрезного анекдота, внутри басни Крылова, внутри рассказа Зощенко, внутри романа Кафки, внутри сорокинского «Опричника»…»
Да, такое ощущение есть. Но именно потому что оно у нас есть, можно сделать не совсем все же плачевный вывод о том, что мы не совсем внутри. Что мы и снаружи тоже.
Да, мы одновременно внутри и снаружи. Тому, чтобы мы сложили руки и совсем смирились с положением «внутри», препятствует воспринятое все из той же, условно говоря, старой детской радиопьесы умение отличать одни жанры от других, а также различать границы межу текстом и реальностью.
Для человека, мыслящего в категориях культуры, существует такое явление, как «память жанра». Знакомясь с каким-то текстом, с каким-то высказываением (художественным или любым прочим) или становясь свидетелем (либо участником) разговора, события, конфликта, социальной или политической ситуации, такой человек автоматически отмечает про себя: «Так! Это типичный водевиль. А это комедия положений. А это трагедия, причем трагедия буквально шекспировского накала. А это как бы интимная лирика. А это пародия. А это уже типичный эстрадный конферанс».
И существует такое понятие, как «жанровые ожидания». В соответствии с этими ожиданиями одно должно быть смешным, другое требует сосредоточенности, третье обязано соответствовать историческим или бытовым фактам, четвертое — вовсе не должно. Ну, и так далее.
Нарушения же жанровых ожиданий могут свидетельствовать о слабости автора, об элементарной его бездарности и неумелости. А могут быть — что часто происходит — признаком разной степени дерзости художественного новаторства. И в таком случае можно говорить о «конструктивных нарушениях» этих самых ожиданий, о сознательном жанровом смещении или, пуще того, об опыте создания новых жанров.
Но это ладно, этот разговор может нас завести далеко и, главное, в другую сторону.
А пока что мы пытаемся определить, каков же «главный», каков же самый авторитетный, самый, можно сказать, мейнстримный жанр нашей нынешней реальности. Что это?
Думаю я, что это — чёрная комедия. Комедия, в которой едва ли не каждый поворот сюжета был бы гомерически смешным, если бы не лилась рекой самая настоящая кровь, если не рушились бы с тошнотворным треском самые настоящие человеческие судьбы и не втаптывались бы кирзовыми сапогами в окровавленную землю худо-бедно устоявшиеся человеческие представления о добре и зле, если не сыпались бы с неба на землю настоящие самолеты с настоящими людьми внутри, а не снаружи.
