Литературный человек. Аркадий Бабченко жив

Пояснение от автора. Когда пришли новости из Киева о том, что Аркадий Бабченко жив, а вчерашняя история – инсценировка, редакция меня спросила, что делать с некрологом, и я вызвался написать к нему предисловие, что-то вроде – вот тут я погорячился, а тут наоборот, смягчил из уважения к покойному. Сейчас перечитал – да нет, вроде все как есть. Мы не так давно спорили о некрологах в связи со смертью Михаила Задорнова, и я, участвуя в этом споре, назвал эталонным некрологом стихотворение Бродского о Жукове, когда главным героем оказывается «алчная Лета», и общий посыл такой, что у любого покойного были взлеты и падения, ошибки и победы, и смерть моментально переводит их в разряд «чего уж теперь».

И, может быть, в этом и разгадка. «Чего уж теперь» – применительно к Аркадию Бабченко такая формула стала наиболее уместной не в этот понедельник, а гораздо раньше. Та версия его превращения, которую я описал в этом некрологе, представляется мне наиболее достоверной, более того – инсценированное убийство кажется сейчас высшей точкой того «отрицания себя», о котором я пишу, а Киев, в котором возможны такие спектакли, не делается менее гиблым местом. Поэтому нет, дорогая редакция, мне нечего добавить к написанному мною вчера некрологу об Аркадии Бабченко.

***

Написать одну стоящую книгу о чеченской войне – этого достаточно. «Алхан-Юрт» Аркадия Бабченко – лучшая военная проза нулевых, и хотя по многим причинам (среди которых не последняя его собственное нежелание делать карьеру именно в этом направлении) он так и не занял заслуженного места в первом ряду русских прозаиков начала века, его имя должно остаться в истории нашей литературы. Это был хороший и недооцененный писатель.

И не только писатель, конечно, но и персонаж, персонаж совсем других книг и другого времени, герой Достоевского или антинигилистских романов Лескова, местами гротескный до неправдоподобия, похожий на злую карикатуру, но отечественная реальность умеет стирать грань между карикатурой и фотографией. Только самый нечуткий или нечестный читатель, а таких в любом случае много, мог всерьез называть его русофобом, хотя и сам Бабченко с удовольствием бегал бы за такими читателями и орал бы им, что да, он русофоб, и, очевидно, сам бы в это искренне верил. Но русофобом может быть только чужак, а когда в русофобию играет тот, кто сам весь состоит из России и русского, и в ком нет ничего сверх России и русского – нет, это называется как-то иначе. Это отрицание себя, тот вид самобичевания, на которое способен только человек нашей культуры, то, чего чужой никогда не поймет, даже если он вызубрит все наши светские и духовные книги, и тут не нужно бояться, что это прозвучит как-то шовинистически – да, в лице Аркадия Бабченко мы имели дело с абсолютно русским явлением, с тем автонигилизмом, на который способны только кровные соплеменники наших литературных героев.

Это явление во много раз старше самого Бабченко, оно переживет и его, и всех остальных, и проклинать его, осуждать или даже смеяться над ним – и безнравственно, и глупо. Те высказывания Аркадия Бабченко, которым в последнее время было принято картинно ужасаться – ах, он опять сплясал на очередной свежей могиле, – были, конечно, обращены не к могилам, а к себе и только к себе, потому что человек, избравший такое отрицание себя, всегда разбирается только с собой и сам наверняка понимает, что могила, на которой он пляшет – его собственная. И его мечта об «Абрамсе», на котором он едет по Тверской, словно срисованная с «бомби, рушь» солженицынского Спиридона, и шутовство, вольное или невольное, с этим «Яндекс-кошельком», давно превратившимся в глупый анекдот – конечно, это был жуткий смех прежде всего над собой, и какой бы ни была его бравада по поводу «журналистики без посредников», он не мог не понимать, что это та ловушка, из которой уже не выбраться – прямая денежная, бытовая зависимость от людей, которым он должен нравиться, а когда вот это «должен нравиться» делается буквальным критерием выживания, человек перестает быть собой, теряет себя.

Посмертная судьба жертв громких убийств – вопрос политический, и от этого вопроса не уйти даже в некрологе. Украинцы, конечно, говорят о российском следе, а у российских официальных лиц есть давно собранный аварийный набор аргументов на случай, если российское государство станут обвинять в каком-нибудь очередном преступлении. Как этот набор работает, буквально на днях показало российское Минобороны, прокомментировавшее промежуточные итоги расследования по MH-17 в том духе, что все российские военные, которые там были названы, давно уволились из вооруженных сил и ведомство не в курсе их дальнейших судеб. Придуманное когда-то объяснение, наверное, поначалу действительно могло выглядеть убедительным, но, будучи многократно повторенным в том числе и в тех ситуациях, когда российское «их там нет» было заведомо нечестным, это объяснение про уволившихся военных уже давно превратилось в такой одиозный штамп, который по умолчанию все воспринимают строго наоборот – по бумагам уволились, но на самом деле очень даже служат, просто говорить об этом не положено. Похожие метаморфозы пережили и все другие аргументы из того аварийного набора – от «убийство невыгодно России» до «это сакральная жертва». Сейчас, когда официальные комментаторы один за другим повторяют те же аргументы уже в связи с Бабченко, это выглядит как такой щедрый подарок тем, кто всегда заранее знает, что за всеми убийствами стоит Путин. Советы такого рода бессмысленны, но все же, если российские официальные лица рассчитывают на доверие тех, кто их слышит – может быть, им пора подумать о ревизии этого аварийного набора и об изобретении какой-то новой линии защиты в таких ситуациях.

Отвратительно лицемерным выглядит и спешный посмертный прием Аркадия Бабченко в либеральную интеллигенцию (соцсети пестрят как будто под копирку написанными постами, что с ним, конечно, трудно было соглашаться, но теперь-то ясно, что это был самый цельный и самый честный человек, всегда верный своим убеждениям) – нет, он никогда не был частью этой общности, коллективного «Жан-Жака» или как это правильно назвать, он всегда проходил по категории человека со странностями, воспринимать которого всерьез лучше не надо. Характерным кажется, в общем, бессмысленный спор о том, почему его не взяли работать на радио «Свобода» – возможно, работа в Праге спасла бы ему жизнь? Люди, у которых должен быть ответ на этот вопрос, стараются быть деликатными – мол, он был писатель, а там нужны журналисты, – но эта деликатность оказывается еще беспощаднее, чем лобовая брань его врагов. Да, в его положении никаких «своих» у него не было и быть не могло, и та, в общем, постыдная работа, которая была у него в последние месяцы – сидеть на крымскотатарском телеканале и рассказывать анекдоты об ужасах жизни в России, – оказалась единственным, к чему его смогла допустить невидимая рука медиарынка. Бесчеловечность этой руки – фактор, сопоставимый с «обычной» физической опасностью и, чего уж там, неразлучно ее сопровождающий, потому что неустроенность в любом случае влечет за собой самые банальные повседневные риски, которых нет у благополучных людей. Не хватает денег на такси – ходишь по темным переулкам. Не взяли в Прагу – живешь в Киеве. Уязвимость незаметно превращается в обреченность.

Между уязвимостью и обреченностью балансирует каждый, кто по каким-то причинам выбрал себе для жизни Украину, которая после всего пережитого ею в эти четыре года обесценила человеческую жизнь до исторического минимума даже по сравнению с Россией, но реальное или мнимое сходство двух стран по-прежнему гонит российских политэмигрантов в это гиблое место – может быть, хватит, может быть, пора научиться смотреть на карту Европы так, как будто к западу от Курска и Белгорода плещется море? В этом море утонул Павел Шеремет, в этом море утонул Денис Вороненков, в этом море утонул Аркадий Бабченко, чье убийство просто по географическим причинам стоит в одном ряду именно с убийствами Шеремета и Вороненкова, а не Немцова и Политковской.