Владимир Путин на параде в День военно-морского флота
Valya Egorshin/ZUMAPRESS.com
Вообще-то я собираюсь здесь процитировать фрагмент текста одной советской песни, не самой, прямо скажем, известной. Мне, например, она до поры до времени была вовсе не известна, пока ее чудесным текстом не поделился со мной мой широко и разнообразно эрудированный приятель.
Но я это сделаю не сразу. Сначала я слегка помурыжу любезного и терпеливого читателя на манер ведущего какой-нибудь премиальной церемонии.
Сначала, как говорится, история вопроса.
Эта песня родилась, — почти буквально из пены, — в 1947 году, то есть в одном году со мной. Она моя ровесница.
Тот год, как, впрочем, и все эти послевоенные годы, был довольно мрачным и даже страшным. Началась холодная война. В провинции был откровенный голод, а в столицах набирала обороты достопамятная «борьба с космополитизмом и низкопоклонством», во всю ширь и со всей молодецкой удалью развернувшаяся к началу 50-х.
Я-то, разумеется, все эти годы жил счастливо, ни на минуту не теряя сладкого чувства родительского тепла и полной, как казалось, защищенности.
Родители что-то шептались тревожными голосами. Что-то, переходя на идиш, говорила бабушка. Как-то бегло переглядывались между собой соседи. А мне-то что — это все не про меня.
А про меня любовь и защита. Про меня утомительные подчас, но все равно такие радостные ласки моих теток, старших сестер отца. Про меня слегка презрительное на первый взгляд, но, — я знал, — надежное и любовное покровительство старшего брата, покровительство, которым я гордился и, признаюсь, слегка злоупотреблял в среде своих сверстников, товарищей по дворовым будням.
Тот самый год, то есть год своего рождения и рождения упомянутой песни, я, разумеется, помнить не могу. Но что-то я знаю из маминых рассказов. Знаю, например, что родился я еще при продовольственных карточках, а через несколько месяцев, то есть в конце того же года карточки отменили.
Мы жили тогда в центре Москвы, у Никитских ворот. Когда мама еще носила меня в утробе, она по совету врачей много гуляла в окрестностях нашего дома. Так, например, она часто сидела на скамеечке во дворе Гнесинского училища. «Я уверена, — говорила она шутливо, хотя и не вполне, — что именно поэтому у тебя хороший слух. Потому что там из всех окон раздавались звуки пения и музыкальных инструментов».
Первый день отмены карточек тоже навсегда отпечатался в ее памяти. «В этот день, — рассказывала мама, причем много раз, — я пошла в Елисеевский, купила там сто пятьдесят граммов ветчины и французскую булку. Но так и не донесла до дому. Села на бульваре на скамейку и в один присест все слопала».
Счастливое свойство человеческой памяти состоит в том, что она умеет отфильтровывать все дурное, страшное, тягостное, вытаскивая на поверхность веселое и радостное.
И смешное, разумеется.
Ладно, не буду больше мучить терпеливого читателя. Сейчас будет та самая цитата, которую я анонсировал в самом начале. Впрочем, нет, еще не сейчас. Сначала я полагаю нелишним объяснить, почему я вообще вспомнил об этой песне.
Вспомнил я о ней потому, что на мою бедную голову, как толстая пыльная книга со шкафа, свалилась очередная новость:
«Президент поручил создать новый институт, который среди прочего займется исследованием поведения ЛГБТ-персон».
