Владимир Путин на параде в День военно-морского флота
Valya Egorshin/ZUMAPRESS.com
Вообще-то я собираюсь здесь процитировать фрагмент текста одной советской песни, не самой, прямо скажем, известной. Мне, например, она до поры до времени была вовсе не известна, пока ее чудесным текстом не поделился со мной мой широко и разнообразно эрудированный приятель.
Но я это сделаю не сразу. Сначала я слегка помурыжу любезного и терпеливого читателя на манер ведущего какой-нибудь премиальной церемонии.
Сначала, как говорится, история вопроса.
Эта песня родилась, — почти буквально из пены, — в 1947 году, то есть в одном году со мной. Она моя ровесница.
Тот год, как, впрочем, и все эти послевоенные годы, был довольно мрачным и даже страшным. Началась холодная война. В провинции был откровенный голод, а в столицах набирала обороты достопамятная «борьба с космополитизмом и низкопоклонством», во всю ширь и со всей молодецкой удалью развернувшаяся к началу 50-х.
Я-то, разумеется, все эти годы жил счастливо, ни на минуту не теряя сладкого чувства родительского тепла и полной, как казалось, защищенности.
Родители что-то шептались тревожными голосами. Что-то, переходя на идиш, говорила бабушка. Как-то бегло переглядывались между собой соседи. А мне-то что — это все не про меня.
А про меня любовь и защита. Про меня утомительные подчас, но все равно такие радостные ласки моих теток, старших сестер отца. Про меня слегка презрительное на первый взгляд, но, — я знал, — надежное и любовное покровительство старшего брата, покровительство, которым я гордился и, признаюсь, слегка злоупотреблял в среде своих сверстников, товарищей по дворовым будням.
Тот самый год, то есть год своего рождения и рождения упомянутой песни, я, разумеется, помнить не могу. Но что-то я знаю из маминых рассказов. Знаю, например, что родился я еще при продовольственных карточках, а через несколько месяцев, то есть в конце того же года карточки отменили.
Мы жили тогда в центре Москвы, у Никитских ворот. Когда мама еще носила меня в утробе, она по совету врачей много гуляла в окрестностях нашего дома. Так, например, она часто сидела на скамеечке во дворе Гнесинского училища. «Я уверена, — говорила она шутливо, хотя и не вполне, — что именно поэтому у тебя хороший слух. Потому что там из всех окон раздавались звуки пения и музыкальных инструментов».
Первый день отмены карточек тоже навсегда отпечатался в ее памяти. «В этот день, — рассказывала мама, причем много раз, — я пошла в Елисеевский, купила там сто пятьдесят граммов ветчины и французскую булку. Но так и не донесла до дому. Села на бульваре на скамейку и в один присест все слопала».
Счастливое свойство человеческой памяти состоит в том, что она умеет отфильтровывать все дурное, страшное, тягостное, вытаскивая на поверхность веселое и радостное.
И смешное, разумеется.
Ладно, не буду больше мучить терпеливого читателя. Сейчас будет та самая цитата, которую я анонсировал в самом начале. Впрочем, нет, еще не сейчас. Сначала я полагаю нелишним объяснить, почему я вообще вспомнил об этой песне.
Вспомнил я о ней потому, что на мою бедную голову, как толстая пыльная книга со шкафа, свалилась очередная новость:
«Президент поручил создать новый институт, который среди прочего займется исследованием поведения ЛГБТ-персон».
В первую очередь я, конечно же, подумал о том, что актуальнее было бы создание института, исследующего поведение дремучих мракобесов, сам факт существования которых в 20-е годы XXI века выглядит весьма, мягко говоря, курьезно.
Ну, а потом сразу же вспомнил и эту песню, которая называется «Матросский вальс».
И такие там в числе прочих имеются слова:
Кто на море плавал, тот знает,
Что значит испытанный друг.
С друзьями моряк привыкает
И службу делить, и досуг.
Поэтому плавно по кругу
В сиянии лунных полос
Под шепот струны, под шелест волны,
Вдали от родимых берёз,
Обнявши, как будто подругу,
Танцует с матросом матрос…
Я люблю повторять, что дата рождения текста, картины, спектакля, песни является равноправной и информативной частью любого текста в самом широком смысле этого слова. Что дата его рождения способна самым решительным образом повлиять на модус его восприятия, понимания, толкования.
Вот и эту песню мы, как и ее современники, не можем воспринимать никак иначе, чем как гимн крепкой мужской дружбе и даже в некотором смысле нежности. Впрочем, нет, про нежность, пожалуй, не будем. Достаточно уже самого текста.
Будь этот текст сочинен сегодня, я не уверен, что его дальнейшая судьба, а также и судьба ее автора получилась бы вполне беспечной. И уж точно фантазии авторов этой песни, а также поведение матросов, обнимающих друг друга, как подругу, не стали бы объектом исследования соответствующих институтов.
Это понятно: мы переживаем довольно странные, диковатые, абсурдистские времена, отмеченные высочайшей степенью неопределенности и хронического изумления.
А те годы, о которых я рассказываю, были, повторяю, довольно мрачными и в известном смысле определенными. Они были мрачными и суровыми, но законов, подобных нынешнему закону о якобы пропаганде нетрадиционных межличностных отношений тогда все же не было. Как не было и соответствующих «институтов».
Не было такого закона, потому что не было и не могло быть никакой такой пропаганды. «Отношения», разумеется, были тогда, как они были всегда. Но на их счет существовали совсем другие законы, где слова «пропаганда» не было и быть не могло. Да и таких понятий, как «традиционный» и, соответственно, «нетрадиционный», — не существовало тогда в юридическом поле. Как не существовало в этом поле и слова «ценности».
«Нетрадиционных» граждан время от время отправляли в острог, но в официальной риторике их как бы вовсе не существовало. Как не существовало, например, проституции. Как не существовало миллионов увечных мужчин на улицах, площадях, рынках и вокзалах. Как не существовало уличной преступности и повального хулиганства.
Законов про «пропаганду» не было. И громокипящих медийных разговоров о загнивающей и развратной «Гейропе» не было. То есть Запад, конечно, загнивал, да еще как! Он загнивал много лет, хотя и без сколько-нибудь заметных результатов бурного гниения. Но он еще не был тогда «Гейропой», а был обычной Европой. А поэтому появление в 1947 году песни с таким волшебным текстом не могло никого не только возмутить, не только подвигнуть на патриотический «сигнал куда следует», но не могло даже и удивить. Песня и песня.
