Саша в 16 лет. Фото из личного архива
Он назвал себя «Сашей» и попросил не упоминать публично некоторые детали из жизни его семьи. Родные Саши либо все еще живут в Одессе, либо намерены туда вернуться, как только станет поспокойней.
Сам Саша строит новую жизнь в Германии и на русском, который знает с рождения, говорит все меньше. Для меня беженец из Украины сделал исключение, потому что я, как и он, квир-человек — у нас есть что детально обсудить, и проще делать это на языке, который хорошо знаем мы оба. И если свести наш разговор к одному, самому, на мой взгляд, важному вопросу, то он будет звучать так: «Насколько хорошо ребенок знает сам себя?».
Саша утверждает, что да, знает.
***
Брайзах — Фрайбург — Штутгарт — Баден-Баден. С марта 2022 года Саша сменил четыре города и пять квартир. И это не считая главной перемены в своей жизни: спустя две недели после вторжения российских войск на территорию Украины он уехал в Германию, с которой был чуть-чуть знаком еще до войны, — студентом жил и работал во Фрайбурге, на юго-западе страны. У него неплохой немецкий.
Война уже началась, я еще в Украине. Я написал своим единственным друзьям, если можно их так назвать. Пожилая немецкая пара, с которой мы когда-то познакомились. Я у них уже один раз гостевал и жил два месяца в 2019 году. Причем тогда я тоже платил за жилье. Я спросил, можно ли мне будет у них пожить.
Саша прибыл поначалу даже не во Фрайбург, известный студенческий город, а в Брайзах, — это городок-сателлит. Тогда он в полной мере ощутил, сколь плохо власти малых немецких городов понимали, что им делать с волной мигрантов из Украины. В администрации Брайзаха Сашу приняли за политического беженца; позднее устранение ошибки существенно замедлило оформление документов. Отказали ему и в выдаче пособия: подавая заявление, он честно сообщил, что с собой привез 2,5 тысячи евро накоплений. В итоге помощь от немецких властей он начал получать лишь в ноябре 2022 года. Восемь месяцев ему пришлось жить, рассчитывая только на себя.
Мне отказали в поддержке. И люди, у которых я жил, не разрешали мне жить бесплатно. Они разрешали только до момента, когда я получил разрешение на работу. И потом я просто очень долго работал — в «Макдональдсе», в магазине одежды, в клинике.
Складывается впечатление, что Саша оказался слишком автономен для немецкой бюрократии. Сам нашел жилье, а значит сам должен за него платить; поступил учиться, но не учел, что частные учебные заведения не входят в программу государственных дотаций (и снова траты из собственного кармана). Начал работать, и эти деньги у него тоже начали вычитать из государственного пособия, полагающегося украинским беженцам, — вернуть их удалось только после долгих разбирательств.
Помимо материальных были проблемы эмоциональные. И по сей день трудным бывает для него общение с местными жителями, далекими от политики. Он вспоминает разговор с пожилой дамой, учительницей музыки, у которой на два месяца снял комнату во Фрайбурге:
Она старая леди и прямо немка-немка. Она говорит: «Понимаешь, в чем проблема, у Украины нет своей культуры». Я такой: «Что?» «Русская культура такая великая, там Чайковский, Тургенев, Достоевский. Я обожаю русскую литературу, русскую музыкальную литературу. Я чем больше углубляюсь, тем больше понимаю, какая русская культура великая. А до начала войны я ничего не слышала об Украине. У Украины нет своей культуры. Это же просто Россия. Я понимаю, что война — это плохо. Нельзя убивать людей. Это плохо, что Россия вторглась в Украину. Я поддерживаю Украину. Но просто признай, что у Украины нет своей культуры».
Был у Саши и сложный разговор на работе во Фрайбурге: В «Макдональдсе» пожилая коллега сообщила ему, что Крым «исторически принадлежит России». Не забыл он и свой спор с хозяйкой другой квартиры, уже в Штутгарте — та не могла понять, почему квартирант не желает здороваться с уборщицей, которая не скрывает своих симпатий к режиму Путина.
Я вижу, что многие немцы нейтрально-лояльны к России. Им на самом деле плевать, но когда они задумываются… Я могу представить, что они действительно не слышали об Украине до войны. И теперь для них украинцы — это просто какая-то проблема, которую им пихают, а Россия такая бедная.
Март 2022 года, Саша едет в Германию. Фото из личного архива
Я слушаю Сашу и думаю, что это, наверное, какие-то «другие немцы»: выбрав самостоятельность, мой собеседник познакомился с теми жителями Германии, которые от политики далеки, а в своих предрассудках настойчивы. Это, пожалуй, не те немцы, которые идут волонтерами на вокзалы, не те, кто спешит бесплатно приютить, не те, кто готов предложить украинским беженцам свое время и свои компетенции, чтобы облегчить им жизнь.
Понимания, впрочем, не всегда хватает и с теми немцами, кто по долгу службы должен бы знать о положении людей, бежавших от войны.
Я звонил в Баден-Баден в «джоб-центр» [центр трудоустройства]. Там была сотрудница. И вот уже почти год идет война, и я не верю, что она ни разу не видела мужика-беженца. И она говорит: «А как вы выехали? Тут только мамы с детьми, а мужчины не могут выезжать из Украины. Мне кажется, задавать вопрос «как ты выехал?» военному беженцу некорректно. А что, если я действительно нелегально выехал? Немца это волновать не должно, потому что это все равно мои отношения с украинской стороной.
Чиновникам в Германии Саша предпочитает говорить, что покинул Украину «по медицинским показаниям», не вдаваясь в детали. И только самым настойчивым поясняет: он — транс-мужчина и не является военнообязанным.
***
Фигура парня-атлета, маскулинное лицо с небольшой бородкой. Сашу можно запросто принять за цисгендерного мужчину, — мужчину, который рожден в мужском теле. И в этом есть и плюсы, и минусы. О своей трансгендерности Саша не сообщает собственным внешним видом, и ему надо об этом сказать, если возникает такая необходимость.
Я считаю себя полностью открытым транс-человеком. И если есть малейшая возможность это сказать — я говорю. Я делаю это по своим внутренним ощущениям и по политическим. Для меня транс-видимость очень важна. Мне кажется, есть такой спектр транс-видимости, когда ты не по своей воле видим. Человек хочет жить закрытой жизнью, но просто не может. Это то, что очень сильно отделяет транс-людей от ЛГБТ-сообщества, у которых больше возможностей скрывать. Но это нельзя назвать привилегией, потому что я не считаю, что возможность врать — привилегия.
Складывается ощущение, что нынешняя обманчивая цис-гендерность (назовем это так) — результат давней, непоколебимой убежденности. Мальчиком Саша называл себя, едва научившись говорить. Позднее отказывался носить девичьи платья, требовал от родных, чтобы к нему обращались как к сыну и брату.
Я себя не идентифицировал как парня. Мне просто казалось, что важно говорить все в мужском роде и выглядеть максимально маскулинно. И чтобы меня мои любимые, важные люди звали в мужском роде. Все остальное мне было неважно тогда. Мне даже кажется, что мои родители заметили мою транс-идентичность раньше. Папа сказал: «Ты ведешь себя как парень. Как будто вы с этой девочкой не подруги, а ты ее жених. Ты же понимаешь, что это ненормально». А я такой: «Нет».
Узнав о влюбленности в девочку, родители приняли Сашу за лесбиянку, — ему тогда было 13 лет. Точных слов для своего самоощущения у него еще не было, но была сильная потребность в маскулинизации. Утягивать грудь он начал сразу, как только почувствовал изменения подросткового периода.
Как только у меня начала появляться грудь, я начал думать, что с этим делать. И колготы — это то, к чему я пришел. Просто отрезаем сами колготы, чтобы получились колготные трусы. Резинка на колготах часто длинная. Этого хватало для моей мини-груди (меня всегда была нулевка, и она никогда не увеличивалась). Когда это первый раз заметили родители, папа, — я не помню, как это произошло, — сказал: «Она хочет, чтобы ее грудь перестала расти. Но это ха-ха, это же так никогда не будет. Что же ты делаешь? Все равно все вырастет». Ну во-первых, ха-ха, папа, ничего не выросло с того момента. А во-вторых, это не было целью. Целью было физическое спокойствие. И оно достигалось только таким путем. И я это не связывал с идентичностью. Я знал, что мне это необходимо, и только так мне комфортно, иначе у меня внутренняя истерика, которую не остановить.
Саша родом из семьи многодетной и очень религиозной. Он — старший из детей и этот статус в некотором роде облегчил ему жизнь; младшие всегда обращались к Саше так, как он сам требовал. Из родителей первой навстречу пошла мама, и в этом ей помогла вера: на все воля Божья. Отцу, человеку воцерковленному, потребовалось время, чтобы принять трансгендерного ребенка.
Саша со смехом вспоминает, как подростком ездил с мамой в женский монастырь, — там, в Крыму, еще до российской аннексии там было нечто вроде детского летнего лагеря. Мама рассчитывала, что, пожив в благости, Саша признает себя девочкой. Но из затеи ничего не вышло: мама просила у Бога избавления ребенка от трансгендерности, а ребенок просил, чтобы Бог сделал его парнем.
Я верил, что Бог на моей стороне. Я такой: если Бог умный, если он все видит, то он в курсе, что я парень. Почему так произошло, я не знаю, но Бог об этом знает. Это люди тупые могут не знать, а Бог все знает. А если он знает, — значит должен помочь.
Сейчас Саша в Бога не верит, — у него и к Всевышнему накопилось много разных вопросов. Но признает, что в отрочестве вера была для него хорошей опорой. Во всяком случае, неприятностей было куда больше от людей светских, а не воцерковленных, — не в церкви, но, например, в школе.
Саша в 16 лет. Фото из личного архива
Меня толкали со стульев, опрокидывали мои вещи, плевали меня или снимали на видео и потом где-то выкладывали. Делали со мной обидные мемы. Типа: настоящий мужик — и моя фотка. Меня очень много снимали на видео и приглашали друзей на меня посмотреть, что меня бесило больше всего. То есть меня уже знал мой класс, который надо мной ржал. Но они очень любили пригласить кого-то. Вот так на меня смотреть и говорить: «Угадай, мальчик или девочка? Прикинь, это девочка». Они такие смотрят: «Нет! А докажи, что ты девочка».
Вопросом во всех отношениях болезненным для Саши был школьный туалет. Одноклассники ждали, в какой отправится, в мужской или женский. К решению проблемы он подошел с обстоятельностью отличника — начал регулировать прием жидкости.
То есть я точно знал, если я выпью и сколько я выпью, через какое время мне надо будет в туалет. Я так регулировал свое время, чтобы когда я находился в школе, мне в туалет было не надо. И я делал это на протяжении многих лет. И когда мне хотелось, я просто очень сильно терпел, до боли. И это вызвало проблему, потому что в итоге у меня до сих пор бывает такое, что я не замечаю, когда начинаю хотеть в туалет. Это желание не распознаю с самого начала и иду, когда мне становится больно. И мне кажется, это плохо. Но я не могу от этого отучиться. Я замечаю только на моменте боли.
Вспоминая, Саша оговаривает, что очень уж жестоким буллинг в школе не был, — он хорошо учился, мог дать списать, так что ссориться с ним ребятам было не очень-то выгодно. Та же туалетная проблема была, в первую очередь, неприятна ему самому: в этих местах не было даже отдельных кабинок, — просто дырки в полу, никакой возможности уединиться.
К одноклассникам у Саши особых претензий нет. Другое дело — учителя, взрослые люди, от которых зависит жизнь ребенка.
Когда меня буллили, учителя на меня злились. Потому что ты это все делаешь, ты заставляешь нормальных детей о себе по-другому говорить. Ты бешеная, сумасшедшая девка. Куда смотрят твои родители? Что твои родители с тобой сделали? Когда я говорил, что родители меня поддерживают, у них вообще мозги взрывались: «Да твои родители — конченые извращенцы». Почему я считаю учителей хуже: потому что у детей не было никакой власти, а учителя постоянно меня вызывали. И спустя какое-то время мне пришлось отзываться на имя, которое они произносили, потому что иначе они ставили мне плохие оценки. Типа: вот тебя так зовут — вот и пойми, что тебя так зовут. С их стороны это было как бы воспитание. Я должен понимать, что я девочка. Еще меня вызывали отдельно к директору постоянно, что я одеваюсь не как девочка.
Саша всюду требовал, чтобы к нему относились как к парню, — эта прямота убедила родителей, что они имеют дело не с какой-то детской прихотью. Признав трансгендерность ребенка как факт, им пришлось делать и следующий логичный шаг, — идти с ним к специалистам: в Сашины 15 лет — к сексологу, а год спустя, со справкой «расстройство гендерной идентичности» искать в Одессе эндокринолога, консультанта по гормонотерапии.
Мы с мамой искали эндокринолога, чтобы он меня «вел», говорил, что принимать, но никого не нашли. Был один дядя, которого все советовали, который согласился и сказал: «Да, это заместительная гормонотерапия, все хорошо». Но он куда-то ушел, а потом прибежал перепуганный и сказал, что это незаконно. Я не знаю, типа, что это такое, что вы за мать, что вы делаете со своим ребенком, травите своего ребенка, но я на это руку не положу. И очень многие вели себя так. В итоге эндокринологической помощи я не получил, и до восемнадцати сам занимался гормонотерапией, наделал много ошибок, потому что мои родители такие: ты лучше знаешь, у тебя есть какая-то инфа, разберись, пусть тебе помогают.
***
Саша из очень бедной семьи — бедной, потому что многодетной. У него несколько братьев, число которых он не называет. На пропитание зарабатывал только отец, мать могла лишь подрабатывать.
Мы всю жизнь переезжали или жили по общагам. Или я вообще жил у других людей. Год я жил у одной старой женщины. И мы официально были нищими в Украине. Мы получали пособие как многодетная семья и как семья несостоятельная. Мои родители из шкуры вон лезли, чтобы сделать все. И мама тоже подрабатывала, где могла, и мы тоже.
Жилищные условия были весьма стесненными: сначала общежития, затем коммунальная квартира. Вспоминая детство, Саша не без стыда признается, что был эгоистичен по отношению к родителям, — долго не хотел понимать, почему у них так тесно, почему они вынуждены экономить, почему он даже одежду должен носить с чужого плеча.
Я ходил в одежде, которую жертвовали. Приносили мешки. Что попадется — выбирай. Были всегда ограничения в еде, поэтому мои братья чуть-чуть ее воровали из супермаркетов и даже попадались на этом. Это не было, конечно, спровоцировано родителями, они сами это делали. Мы не голодали, но всегда было чувство, что тортик только по праздникам.
В отрочестве, в ранней юности все самое необходимое Саше предоставляли родители, на все остальное надо было искать средства самостоятельно. Первый предмет одежды по выбору, а не по нужде он получил в 14 лет. Мой собеседник с благодарностью вспоминает одного взрослого транс-парня из Одессы:
Это был первый в моей жизни транс-активист. Его зовут Тимур. Он теневой активист, известен в узких кругах. Он встретил меня, когда мне было 14, что сейчас бы называли «лютейшей транс-пропагандой». Но я рано осознал себя. И есть огромное количество транс-людей, которые осознали себя рано. В тот момент я уже все понимал. И мне нужна была утяжка. И он мне ее купил. Утяжка — это просто либо компрессионное устройство, либо бинт на грудь, которое ее убирает. Есть огромная стигматизация молодых транс-людей. Типа: а вдруг ты передумаешь? Мне это и до сих пор говорят, но в возрасте от 13 до 18 это была самая жесть, когда ты понимаешь, что даже транс-активисты очень осторожны в поддержке тебя. Для меня утяжка была самой первой необходимостью. Моя дисфория больше телесная. То есть я могу легче выдержать в сторону себя женский род или восприятие себя как женщины. Но для меня очень важно, чтобы мой образ тела максимально соответствовали моим внутренним настройкам. Я не знаю, как это работает.
Гормоны Саша начал принимать в 16 лет. Дешевые препараты сомнительного качества покупал в интернете. Самостоятельно, за неимением эндокринологов рассчитывал дозировку, и на этом пути, как признает, наделал немало ошибок: начали выпадать волосы, сильно испортилась кожа. Препараты оплачивал из своей студенческой стипендии. К тому времени Саша уже ушел из школы и начал учиться в училище, по образованию он — учитель музыки.
Саша в 20 лет, после четырех лет гормональной терапии. На маленьком фото ему 14
Саша с детства увлекается музыкой — прежде даже пел, но прекратил потому, что стал раздражать звук собственного высокого голоса. Позднее пробовал писать песни на собственные стихи. Он профессионально играет на фортепиано, но свой уровень оценивает не очень высоко; не исключает, правда, что это связано с авторитарной манерой преподавания, — возражений студентов педагоги не терпели, провоцируя комплексы неполноценности.
И в училище, и позднее в музыкальном вузе Саша заметил, что некоторые сокурсники его сторонятся, — не потому, что трансфобны, а потому что к ним самим у посторонних могут возникнуть вопросы:
«А ты знаешь, что эта маленькая лживая девочка выдает себя за парня? А ты в курсе кто это на самом деле? Она врет тебе. Вот фотки ее старые». И это проделывали очень часто в интернете, — люди из реальной жизни, одесситы. Плюс моему отцу, моей мамке писали. Все мои друзья как будто тоже испытывали трансфобию.
Вспоминая годы учебы, Саша отмечает, что с ровесниками в целом было легко найти общий язык. Другое дело, взрослые, от которых, казалось бы, можно ожидать если не понимания, то хотя бы профессионального нейтралитета.
Меня «саутили» не учащиеся, меня учителя старые «саутили» учителям новым. И была одна учительница, которая после этого начала через раз обращаться ко мне в женском роде. Потом она звонила моей маме, спрашивала, правда ли это. Я такой: «Мама, что ты ей сказала?» — «Ну она бы все равно узнала. Смысл врать?»
Трансфобию пожилых женщин в Одессе Саша объясняет недостатком информированности, — следствие советского и постсоветского образования, не дававшего никаких знаний о гендерной идентичности. С мужчинами сложнее, — их негатив Саша склонен расценивать как выражение токсичной маскулинности. Ему до сих пор памятны уроки игры на гитаре — а вернее, чрезмерное любопытство преподавателя.
Учитель игры на гитаре постоянно спрашивал. Хотя ты, вроде, учитель, сиди, учи меня гитаре. А я еще такой терпила по жизни. Я не борзый. Я такой: «Давайте не будем об этом». Он: «Ну ты же можешь жить как мужчина, но в теле женщины. Что ж ты делаешь?». От парней всегда вопросы ниже пояса — первые вопросы. Им важно, есть у меня член или нет. Даже не только молодые люди. Я помню дядек, которые постоянно это спрашивали. Я говорю: «А какая разница, что я отвечу?» — «А как я могу к тебе относиться иначе, как к парню, если у тебя вагина? Это невозможно». Так тупо.
Саша признает, что и по сей день с мужчинами ему менее комфортно, нежели с женщинами. Он называет себя даже «андрофобом», — человеком, который боится мужчин. Но как это совместить с фактом, что он — транс-парень? Получается, что это неприязнь к самому себе?
Что меня бесит в трансфобах — они часто говорят: «Ты хочешь быть мальчиком». Откуда тебе знать, что я хочу? Я не хочу. Я хочу быть лесбиянкой и всю жизнь хотел быть лесбиянкой. И до сих пор во мне есть червь, который говорит, что я был бы счастлив быть нормальной лесбиянкой, красивой девушкой, а не каким-то «западлом с бородой», я не хочу этого. Просто я только так могу нормально функционировать в социуме. Я был бы классной маскулинной лесбиянкой. Но не сложились звезды. Я это знаю лучше, чем другие люди.
В 16-летнем возрасте Саша сменил имя на мужское в свидетельстве о рождении, — он сообщает об этом не без веселости: имя в документах было новое, мужское, но отчество было написано на женский манер и в графе «пол» значилось — «женский». Эта несуразица была урегулирована четыре года спустя, уже после того, как Саша перенес несколько хирургических вмешательств: мастеэктомию (удаление молочных желез) и гистэктомию (удаление матки и яичников).
Я сделал все свои операции в Украине, и они все идеальны. У меня не было никогда «побочек». У меня нет шрамов. Но это за счет того, что у меня был нулевой размер, мне не отрезали соски, не делали разрезы. Мне сделали маленькую штучку и вытащили все оттуда.
Саша показывает фотографии, где он по пояс обнажен, — шрамы на теле и впрямь не видны, и это, по его словам, возможно потому, что он не стал медлить с операциями, — совершил полный «трансгендерный переход» сразу, как только это позволяли украинские законы, — с наступлением совершеннолетия.
Саше 21 год, он три месяца ходит в спортзал. Фото из личного архива
Нет у Саши и претензий к украинским чиновникам. В 20 лет он без особых сложностей получил паспорт с мужским маркером. В Украине, начиная с 2016 года, процедура медицинского и юридического перехода стала для транс-людей существенно легче: для смены гендерного маркера уже не нужна ни особая комиссия, ни хирургическое вмешательство, ни пребывание в психиатрической лечебнице на обследовании.
Появилась форма отдельной справки, которую ты получаешь от семейного врача. И потом в эту форму справки заполняется, какие у тебя изменения. Что-то одно должно быть: либо гормонотерапия, либо операции. А у меня было все сразу. Это все написали, и мне быстренько поменяли. Это все было удобно, не выезжая из Одессы.
***
В марте 2022 года Саша отправился в сторону молдавской границы — с тем, чтобы дальше выехать в Германию. На украинском участке пути его сопровождала мама, и можно сказать, что только благодаря ее вмешательству Саше позволили выехать в Евросоюз.
Я помню первый страх. Как раз это были серьезные бомбежки. Они и сейчас очень серьезные. Я имею в виду, что они тогда были внезапные. До этого была мирная жизнь, и везде вдруг попадало. Я помню, как мы с семьей сидели в коридоре, и папа говорил: «Все будет хорошо, это долго не продлится». И мы все к нему шли за утешением, потому что он хорошо убеждает. И мы хотели, чтобы он нас в этом убедил. Он убедил, но я решил все равно уехать.
Мужчина по паспорту, но не военнообязанный. В свидетельстве о рождении мужское имя, — пограничники Саше долго не верили, думали, что парень просто не хочет идти на войну. Затем, когда поняли, что перед ними транс-человек, у них возникли уже другие вопросы.
Мне надо было доказать, почему я выезжаю. У меня был и остается билет, в котором написано: статья 18а. Это значит, что даже в военное время у меня есть право выехать. В этом билете не пишут почему. Они пишут статью, но они не пишут почему. И они начали спрашивать: покажите медицинские справки, по которым вы получили этот билет. И я выкатил им просто все транс-справочки. Они такие: «Так ты решила, что ты мужик?». Начали меня «деднеймить», называть по старому имени и говорить: «Почему же ты уезжаешь? Почему ты не воюешь как мужчина?».
Саша вспоминает, как долго стоял, ожидая, когда ему вернут документы. Надежды на выезд из Украины таяли с каждой минутой. Позднее вышел пограничник и попросил показать руки — достаточно ли они женственные.
Пришла моя мама, показала свое удостоверение, сказала, что вот брат на войне и детей дофига. И они сжалились над ней. Она сказала: «Да, у меня больной ребенок, да, я знаю, мы принимали решение по совету доктора». В итоге они сказали: «Ладно, иди». И выкинули мои документы. Я их все словил, собрал, пошел. И думал, что все. Нет. Стою уже за шлагбаумом, собираю манатки. Подходит мужик с автоматом и говорит: «Парень, ты, конечно, тут всех надурил, но я прекрасно понимаю, что произошло, что ты это все просто выдумал. Я это понял, остальные-то не поняли. Чтоб духу твоего больше здесь не было».
Большая семья Саши сейчас в трех странах. Отец в Одессе, один из братьев воюет. Мать с другими детьми оказалась в Британии. Они регулярно общаются по интернету, но планов на скорую встречу пока не строят. У самого Саши полно забот. В свое время, чтобы расплатиться за квартиру, он взял в долг у Евангелической церкви Штутгарта. Сейчас ему осталось вернуть 300 евро; объективно судя, сумма не очень-то большая, но для Саши, вынужденного считать каждый цент, довольно болезненная.
В Украине Саша не доучился в музыкальном вузе всего полгода, а теперь намерен получить диплом звукорежиссера. Для этого он недавно переехал в Баден-Баден, где получил место в местной высшей школе; снял комнату, снова нашел подработку.
Моя мечта — стать звукорежиссером либо в оперном театре, либо в студии в консерватории. То есть я хочу соединить эти два мира. Все-таки я уже немножко научился здесь. Мне интересно все, что связано со звуком. Звукообработка техническая плюс мое образование, чтобы они как-то вместе компоновались.
В ближайшее время ему нужно изыскать средства на цифровое пианино — нельзя, чтобы руки забывали инструмент. Неотложные траты постоянно растут, но Саша находит возможности жертвовать что-то на нужды украинской армии. Некоторые суммы он переводит и в поддержку украиноязычных ютуб-каналов. Особо он выделяет те, которые после российского вторжения отказались от контента на русском.
Я очень долго оставался на стороне того, что хватит виктимблеймить русскоязычных украинцев, хватит наезжать на них. Мы те, кто мы есть, мы украинцы, мы русскоязычные. Мы можем говорить по-украински, но говорим по-русски с собой, с друзьями. Можем так и так, но говорим больше по-русски. Примите это. Но спустя какое-то время мне стало противно все время оставаться на русском, потому что я понял, что мир тупой. Если ты все время говоришь на русском, люди тебя воспринимают как русского человека, даже если знают, что ты украинец. Если ты вбиваешь на русском какой-то запрос в интернете — ты получаешь российских авторов. Ты получаешь российскую оптику. Я решил для себя обязательно остаться в обоих мирах, но если я чувствую, что русского слишком много, то стараюсь даже не думать на нем.
«Квир-беседы» : совместный проект берлинской квир-организации Quarteera и немецкого фонда Магнуса Хиршфельда.
