«Коммерсантъ» создал безличную журналистику, а «ПТЮЧ» – глянцевую»

Мы запретили слово «концепция» | Кайф как сопутствующий элемент | ПТЮЧ-революция | Лучше закрыть, чем продать | Продукт взрыва | Глянец – очень слабыйНынешний главный редактор «Time Out Москва» Игорь Шулинский получил известность, когда возглавлял один из первых журналов новой России – «ПТЮЧ». Спустя годы Шулинский признается, что не понимает сейчас, о чем этот журнал был, но его силу видит в искренности.
О времени, в котором все платили бандитам, но были открыты все возможности, о клубной культуре 90-х и о том, почему было лучше закрыться, чем продаться, Шулинский рассказал в интервью Slon.ru.

МЫ ЗАПРЕТИЛИ СЛОВО «КОНЦЕПЦИЯ» – Как журнал задумывался в момент создания? Как все началось? – Мы думали об одном, а получилось совсем другое. И слава богу. «ПТЮЧ» – детище трех школьных друзей. Все произошло очень просто, а не как в нормальном бизнес-проекте, когда чертят планы, рассматривают инвестиции... Нам, выпускникам первой английской спецшколы Сокольнического района, такой полуэлитной школы, которые уже успели поездить, закончить неплохие вузы, претила эта чудовищная разница между тем, что было в других столицах мира и Москвой. Москва в 90-м году была таким черным, неосвещенным, угрюмым местом, где практически не было галерей и клубов. И в то же время Москва пульсировала. Не все уголки были заняты, не все полки заполнены. Мы думали о том, чтобы что-то создать, о некотором культурном пространстве – о галерее, клубе, лекциях, модном доме, звукозаписывающей компании, первой видеогалерее, клубном журнале, который сопровождает клуб, как это было во многих американских клубах и так далее, мы начали эту тему разрабатывать. Мы не думали о журнале как о самостоятельном бизнесе. Среди нас был один человек, который занимался бизнесом, который был готов инвестировать, – Александр Голубев. Главным идеологом – Асад Мир-Касимов. И, чтобы мы тоже как-то были в бизнесе, нам с Асадом было предложено продать свои квартиры. Нам показалось это справедливым, и мы это сделали, стали снимать квартиры в центре. И мы отдали свои финансы, которые получили, в руки третьего нашего партнера. Надо сказать честно, он нам платил проценты какое-то время. Ну а потом мы придумали журнал. Презентация прошла на станции метро «Красные ворота», где была вся Москва (все это стоило какой-то чип), а уже ко второму номеру журнала, в 94-м году, мы открыли «ПТЮЧ-Клуб» в Монетчиковом переулке, где была видеогалерея. Вокруг нее крутилось очень много художников, музыкантов... С точки зрения клубного бизнеса он был продолжением, законным наследником «Эрмитажа», Светы Виккерс, но в отличие от этого раздольного русского дома для выпивания русской водки, где работали как диджеи, так и рок-музыканты, в нашем клубе присутствовало четкое жанровое разграничение: вот эти выставки там могли быть, а этих не было. Например, если там читал стихи Дмитрий Пригов, ему видеоартисты на экране вживляли электронную опухоль. Очень много привозилось европейских звезд: Джими Тенор, The ORB, Green Velvet… Сейчас эти имена, наверное, ничего не скажут широкой публике, но в свое время это были артисты №1. Нам удалось попасть в гастрольный график европейских клубов и галерей, у нас была крепкая связь с западными художниками и музыкантами. Словом, «ПТЮЧ» – это одна из первых попыток местной культурной институции, может, не слишком выразительной, с перекосом в сторону rave (безумство), но бог простит. И пошло-поехало. Журнал стал настолько популярен, что каждый день за интервью приходили западные журналисты, это было время славы. «ПТЮЧ» не стал клубным журналом, его тираж в 96-м доходил до 80 000 экз. при ежемесячном выпуске. И даже когда в конце 90-х клуб прекратил свою деятельность, журнал еще долго вольготно существовал. «ПТЮЧ» стал идеологическим вестником новой культуры. В Европе тогда существовал целый ряд таких журналов. В Англии это был Face, в Америке – Details, Project X. Они все были под влиянием новой культуры, когда возникли новые компьютерная, музыкальная идеологии. Тогда казалось, что будущее прекрасно, что все будут вливать в себя химическую кровь, 20-летние в Америке становились миллионерами... А интернета еще не было. И, если ты хотел быть своим, то должен был читать не просто то, где какие музыканты играют. «ПТЮЧ» был чем-то большим: он печатал Тимоти Лири, Уильяма Берроуза, он рассказывал, что такое кибер-панк и общался с самыми известными режиссерами тех лет – от Квентина Тарантино до Джима Джармуша. Прикасаясь к нему, ты как бы входил в новую информационную элиту, где бы ты ни жил: в поселке под Сыктывкаром либо в городе с миллионным населением. Люди, читавшие «ПТЮЧ», как будто входили в одну секту. Это, конечно, фигня, но тогда она сработала. Мы были очень тоталитарными – какого режиссера можно упоминать, а какого – нельзя, например: Тарантино – можно, Михалкова – нельзя. В редакции висел плакат, где было, например, сказано, что слово «концепция» говорить нельзя. Мы воевали со всякими «культурными» журналами и с «культурными» критиками, мы искали язык, который был более понятен. Не желая того, мы стали прародителями современных глянцевых журналов. Пробный камень, на котором потом большие западные корпорации, тренировались, пойдет журнальный бизнес в России или нет. (Пошел, появился Independent Media, куча других изданий.) – То есть вы занялись журналом без всякого опыта? – Типа того... Сказали бы мне сегодня: открой маленькую скважину и качай нефть, – я бы никогда в жизни этого не сделал, потому что не умею. Я работал журналистом и, следовательно, у меня был опыт «писания» материалов. Но совершенно не был знаком с клубной жизнью. Откуда? Да, мы привозили группу «Два самолета» как-то в клуб «Пилот», но никаких специальных менеджерских вещей не знали: как, например, покупать грамотно аппаратуру, делать бар, определять размер гонораров... На всем этом мы часто горели, нас многие люди тогда обманывали, но и мы в конце концов научились. – Вы стали редактором, потому что вы были единственным из ваших друзей, кто занимался журналистикой? – Мне это нравилось – писать. Писал тексты, сценарии, рассказы, статьи... И всегда этим занимался, я по образованию – филолог. – И специальных знаний по музыке у вас тоже не было? – Асад был прекрасным музыкальным коллекционером. Он разбирался, какую музыку мы хотим. У нас была хороший куратор по искусству Таня Могилевская, которая занималась видеоинсталляциями. Нам тогда казалось, что скоро наступит время, когда в домах будут висеть плазмы и там будет много видеоарта. И у нас была «ПТЮЧ видео-арт-галерея», но видеоарт не стал таким искусством на уровне масс. С другой стороны, мы просто хотели сделать хорошее место для себя и для своих друзей, а это всегда – залог успеха. Особенно когда при этом ты финансово ни от кого не зависишь. Мы хотели делать то, что могли, и делали то, что могли. И, когда к нам пришла вся Москва, когда это место стало модным, это была победа. Оказалось, что то, что волновало нас, волновало и очень много нормальных людей. Практически все экспаты города, вся арт-тусовка, все, кто дальше становились известными банкирами, режиссерами, – все были там. Клуб стал домом для большого количества людей. И что важно, мы были единственным клубом в Москве, который мог закрыть двери и не пустить бандитов. Нам это достаточно дорого стоило, мы понятийно договаривались с различными людьми и пришли к выводу, что, если бандит хочет прийти, то он не может вести себя как бандит и выглядеть как бандит, он должен выглядеть как нормальный человек. – И так легко было договориться с бандитами? – Это не мы договаривались, это договаривалась крыша. – То есть вы платили крыше? – А как же? Тогда все платили крыше. Крышей были либо ментовские, либо уголовные. Крыши ФСБ тогда, по-моему, еще особо не было. У нас были какая-то уголовная крыша, она нам очень помогала и была вменяемой. КАЙФ КАК СОПУТСТВУЮЩИЙ ЭЛЕМЕНТ – А вот наркотическая культура, которая сопутствует клубной жизни? – Да это не культура, это просто кайф. Кайф связан с клубной жизнью примерно так же, как алкоголь и проституция. Но это не ее составляющие, это, как вы правильно заметили, сопутствующий элемент. – То есть благодаря крыше клуб не накрывался?
– Клуб не накрывался потому, что наши органы милиции не знали, что такое наркотическая жизнь, не понимали, что это такое. Для них наркотическая жизнь была угаром от водки либо героина (черная соломка). Милиция не могла понять, что такое экстези, и прошло много лет, прежде чем она разобралась в этом вопросе. А потребитель экспериментировал в 90-х так же, как когда-то в 60-х: слушали–кушали–танцевали, читали Тимоти Лири и Кастанеду. Это стало общим моментом и отнюдь не связано с клубной жизнью опосредованно через культуру. Просто неожиданно в центре Садового кольца случилось то, что произошло во всем мире. А весь мир сошел с ума: все стали танцевать, переодеваться, двигать попами. Мы просто сдетонировали. Не через 10 лет, как это бывает обычно с нами, а примерно в то же самое время. – Вас не пытались привлечь? Вы же пропагандировали. – Типун на ваш язык! Ну если бы мы производили наркотики и продавали их, нас должны были бы привлечь! А мы не занимались этим. Наверно, это круто с точки зрения денег, но опасно, и главное, это нас совсем не интересовало. Мы занимались продажей диджейских сетов, книг (у нас было маленькое издательство), это, наоборот, не приносило много денег, но – много удовольствия. Вообще мы тогда жили ради собственного удовольствия, нам было интересно. – То есть привлечь вас было не за что?
– А за что? – А аналог нынешней Росохранкультуры?
– Я не знаю, чем занимается эта организация, может, она вполне приличная и хорошая, но обычно бывает, что культуру надо охранять от чиновников. Я смутно помню, что была антинаркотическая истерия, направленная не на дилера, а на потребителя, где-то в конце 90-х. Если вы об этом, то нас тогда поражала общепринятая позиция. В цивилизованном мире потребитель – это жертва, а не уголовник. Аресты молодых людей с папиросой травы в кармане или половиной грамма кокаина у нас вызывали жуткий протест. Вы же знаете, что такое наша тюрьма? Кому она может помочь, кого исправить? И все это делалось ради того, чтобы собрать с людей денег. Как раз тогда и вышел номер «ПТЮЧ» с Дрю Бэрримор на обложке, на которой значилось название рассказа ныне покойного прекрасного писателя Егора Радова: «И никто не любит нас, наркоманов» – о том, как они с женой ездили в Калмыкию лечиться от наркомании. Рассказ был гениальный, пронзительный и душевный... Я думаю, есть всего несколько рассказов про наркотики, другой из которых – Берроуза, «Рождество наркомана», который я печатал в журнале «ПТЮЧ» и даже недавно сокращенно напечатал в журнале Time Out. И вот был такой номер. Смелые были, черти, но никто нам слова не сказал. Никто нас ни о чем не предупреждал. Ситуация была действительно свободной. Пресса была свободной. – Все это, наверное, страшно весело, но а моральная ответственность есть? – Есть, конечно. – Есть, наверное, люди, которые пострадали от наркотиков? – А я не производил наркотиков и даже не продавал. За что ответственность? Странно получить такой вопрос от журналиста. Мы предоставляем людям информацию. Люди, которые потребляли наркотики, потребляли его без журнала «ПТЮЧ», с журналом «ПТЮЧ», но журнал никогда ничего не пропагандировал. Он рассказывал о ситуации, порой он был внутри нее. И что же делать, если мир такой? Молчать? Я не вижу никакой вины журнала. Вообще так можно пойти далеко. Помните историю: кто-то подал в суд на WikiLeaks. Какой-то больнуша потребовал от них $150 000 за моральный ущерб. Типа он прочел и у него испортилось настроение, заболел товарищ... Хочу, чтобы мне заплатили. Любое честное высказывание всегда многослойно и многозначно. «ПТЮЧ», несомненно, был честным высказыванием. Он жил в этой эпохе, пробовал эту эпоху на зубок, писал о том, что его окружало. Это был честно пережитый опыт, со всеми плюсами и минусами. И задача прессы, как я вижу, – отображать то, что происходит в мире, единственный вид цензуры – самоцензура. В том номере, о котором я вам говорил, есть очень много о вреде наркотиков. Никто не писал «наркотики – вредно» или «наркотики – полезно», но человек, который поглощал информацию, мог получить всю правду о том, что существует. Есть темы, которые, на мой взгляд, нельзя замалчивать. ПТЮЧ-РЕВОЛЮЦИЯ – О вас если говорят, то вспоминают революционный дизайн. – Да. Я не думаю, что только это говорят. Надеюсь, что не только. Дизайн делали четыре уважаемейшие дизайнерские группы. Поэтому действительно он был разный. Но наверняка хороший. – Это действительно была первая попытка в российских СМИ...
– Да, «создать дизайн», но я же говорю, не так уж нас было и много, так что нечем тут гордиться. – А потом, когда уже появились журналы-конкуренты, вы их как воспринимали?
– У нас был конкурентом журнал Playboy – в одной нише мы были. – Времен Троицкого?
– Да. Был конкурентом ОМ, еще какие-то. Был журнал «Матадор», который издавали Эрнст с Юзефявичусом и Ценципер. Мы были удачливее «Матадора», но менее удачливыми, чем журнал ОМ, рассчитанный на зарождающийся офисный планктон. Но он тоже мог существовать только в эпоху до интернета. Мы писали про диджея Карла Кокса, а он – про Мадонну. Конечно, ОМ был более популярен у масс. Люди читали эти журналы, потому что это были российские журналы, в них было про их жизнь, про российских звезд... Три журнала: ОМ, «Матадор» и «ПТЮЧ» были как The Who, Rolling Stones и The Beatles в свингующем Лондоне. Это три эксперимента, которые были удачными, после которых, как я уже сказал, западные корпорации сказали: «Поехали!» – И вот вы поняли, что пользуетесь успехом в Москве. – Мы пользовались успехом по всей стране. «Вы были популярнее, чем сейчас Шнур», – так сказано в статье одного идиота-журналиста, который интервьюировал меня не так давно и не послал материал на вычитку. Вы же так не сделаете? По всей стране началась маленькая «ПТЮЧ»-революция. В каждом городе проживало хотя бы 100 читателей «ПТЮЧ». Мы начали делать туры и ездить по разным городам, объездили всю страну со своими вечеринками, мероприятиями, концертами... Это уже был не клубный, московский, а федеральный журнал. После публикации номера с «Иванушками Интернэшнл» [на обложке], а идея тогда принадлежала коммерческому директору Дине Ким, это вызвало большой крик: сказали, что мы продались. А мы не продавались. Мы были массовые, тиражируемые, у нас было много рекламы, у нас зародилась «ПТЮЧ creative group», когда не было еще достаточно персонала в рекламных агентствах, и они не могли всем заниматься. Мы стали адаптировать мировую рекламу, «прислонять» ее к русским реалиям. С нами работали серьезные бренды: Coca-Cola, Wella, L’Oreal, Adidas... Думаю, будут еще отдельные работы, связанные с историей бизнеса и маркетинга, люди будут изучать свое «деловое» прошлое. – То есть доходы пошли почти сразу? – Да, журнал стал доходным как только стал массовым продуктом – к 1996-му году. До этого времени он выходил нерегулярно, это был, скорее, арт-проект. – Квартиры отбились? – Не отбились. Мы такие дураки были, так много тратили... – Так до сих пор и снимаете? – Нет, почему? У нас уже есть свои. Мы смогли заняться другими бизнесами – ресторанами, барами, туризмом. И благодарны проекту «ПТЮЧ», который дал нам имя и известность, что, кстати, заставило вас прийти ко мне и взять интервью. ЛУЧШЕ ЗАКРЫТЬ, ЧЕМ ПРОДАТЬ – Вы с друзьями разошлись? – Разошлись. Но по бизнесу. Сейчас мы все общаемся. Когда журнал стал самостоятельным бизнесом, он перестал быть проектом друзей. Уже был создан издательский дом, были найдены инвесторы – граждане из Германии. – Шахматовы? – Да, потом мы с ними рассорились, и у нас были другие инвесторы. – И ОБЭП от них приходил?
– Нет, от Шахматовых, у нас была борьба с ними. Это был 2000-й год. Ничего странного – игры России. У нас появились частные инвесторы, которые появились во второй половине 90-х годов. У них был интерес, они стали заниматься журналом ради развлечения. А потом, может быть, интерес пропал, и стали относиться к нему достаточно по-российски, хотя сами были из Германии: типа, «давайте здесь будет работать коммерческий директор, она – лично знакомая нам девушка». С какого фига? Изначально мы все были готовы решать миром. Неплохо относился к этой паре лично я. Жалко, они были неплохие люди. Но по сути, все это было продолжение 90-х годов. В какой-то момент мы предложили некую коммерческую схему выкупа журнала у инвесторов. Те сказали: нет, мы оставляем журнал у себя. А мы сказали, что работать тогда не будем: журнал придумали мы, будем делать другой и назовем его «ПТЮЧ Connection». Этот журнал продержался некоторое время, за это время мы «ПТЮЧ» перерегистрировали на себя: он, конечно, не был [должным образом] зарегистрирован. Слово «connection» уже отпало, и мы стали заново издавать наш «ПТЮЧ». Ребята напряглись, наняли ОБЭП, милицию, мы рявкнули в ответ, они ворвались в редакцию, пытались провести у нас обыск, но в целом все было достаточно вяло. Была некая информационная война, мы стали рассказывать, что это борьба двух экономических групп, в которой одна привлекает государственные силы. Мы стали эту линию развивать с помощью «Эха Москвы» и других СМИ. И, когда это пошло, люди немножко испугались, а, может, само собой все стихло. – А инвесторы появились когда?
– В 1996-м. Они были инвесторами, и инвестиции окупались. – И при этом они жили в Германии.
– Да. В 2000-м мы стали делать новый продукт, на мой взгляд, самый интересный и качественный. Потом появились новые партнеры, достаточно значимые. И я стал пытаться делать журнал более политическим, более общественным, как бы журнал «Власть» – для людей, которые живут в Москве и в России. Мне хотелось, чтобы молодые люди, приезжавшие в большой город, знали, как получать медицинскую страховку, хотелось сделать много практического. Однако началась интернетизация, и много эксклюзивной информации, которую мы несли, стало можно получить из интернета. Кроме того, любой модный культурный проект живет 7–10 лет, театр ли это или журнал... Дальше приходит новое поколение. Поэтому для того, чтобы переформатировать «ПТЮЧ», надо было продаться какому-нибудь монстру, закачать в него миллионы. У нас были деньги, сотни тысяч, которые мы пытались использовать, но их было слишком мало: на рынке уже был переизбыток журналов. Это был журнал хорошего уровня, качественный, со своими читателями. Мне казалось, что он – лучший: лучший коллектив, лучшие съемки, хорошая рекламная работа, но журнал не был таким успешным [как раньше] – мы привыкли к сознанию царей, а были [уже] маркизами. А потом поняли, что устали от этого проекта. Тут и поступило предложение его продать. Возможно, люди, которые хотели его купить, были связаны с нарождавшейся властью. А мы подумали, что уж лучше его закроем. ПРОДУКТ ВЗРЫВА – Расскажите! – Нет, это я рассказывать не буду. Ничего серьезного. Не знаю точно, кто это был, но витала такая идея: гражданский музыкальный журнал для молодежи. Притом мы должны были пахать на какого-то дядю. А это лично мне никогда не нравилось. Поэтому мы оставили логотип за собой, журнал закрыли – как памятник, как прекрасную идею, историю, фантазию, сказку. – Это февраль 2003-го? – Да. – Прекрасно, что вы не продались. – Да, но опять же, предложили бы, может, безумные деньги, и мы продались бы. Мы бы не работали, а просто взяли деньги и свалили, но безумных денег никто не предлагал. Кто-то еще из Америки звонил – несколько сумасшедших людей, авантюристов. И суммы были вроде миллиона долларов. А миллион долларов за бренд «ПТЮЧ» не очень нам казался суммой. Сейчас я бы взял, а тогда мы думали о четырех–пяти, но и на три бы согласились. А тут – миллион, от каких-то авантюристов, которые то ли заплатят, то ли нет. – Вы не хотите рассказывать о власти потому, что боитесь? – Нет, тогда никто от власти ничего акцентированного нам не предложил. – Сурков?
– Нет, не думаю. – Попыхивая сигаретой, он вел с вами переговоры?
– Послушайте, я даже не уверен, что он о нас знал. По-моему, Сурков больше любит рок-н-ролл, «Агату Кристи». Интерес был у определенных людей, которые представляли интересы других людей, которые якобы хотели бы видеть «ПТЮЧ» молодежным государственным журналом. Он всем нравился. Но я даже не знаю, кто они. И ничего дальше разговоров не пошло, потому что я не проявил интереса к тому, чтобы делать этот журнал. Я не представлял этот журнал на государственном уровне. Мне вообще кажется, что такие журналы государственно-патриотическими быть не могут, они могут быть только контркультурными. – А вы не пытались повлиять на этих людей, чтобы объяснить, что так нельзя, что так не работает? – Вы знаете, я давно не пытаюсь ни на кого влиять. Я уже тогда был опытным и понимал, что ни на кого влиять невозможно. Возможно только делать свое дело. – «ПТЮЧ» закрыт совсем? Нет ли мыслей возродить его? – Если будут какие-то интересные предложения, то – может быть. Но, если честно, я сегодня не понимаю, о чем были тексты «ПТЮЧ». Это было настолько внутри жизни, внутриутробно, непрофессионально... Я не понимаю, как это могло пользоваться популярностью. Видимо, из-за того, что мы жили этой жизнью и нам верили, получалось искренне. А с точки зрения художественной ценности, я, честно говоря, ничего особенного не вижу. Просто оказались в нужное время в нужном месте. Это был продукт взрыва прекрасной ельцинской эпохи, когда казалось, что все можно изменить, ты реально был ответственен за свою жизнь, за свой бизнес, за свое здоровье. Ты, как в рыцарские времена, мог сразиться с бандитами и победить или проиграть, мог разбогатеть или разориться. Это была такая жизнь, где были нужны такие проекты как «Коммерсантъ» и «ПТЮЧ». При всей своей разности они очень похожи, при всей своей разности один – старший брат, другой – младший. Но читая и один, и другой я сейчас не очень понимаю, о чем эти издания. «Коммерсантъ» создал безличную журналистику, освободил ее от советскости, а «ПТЮЧ» создал глянцевую журналистику – все, что потом создавалось, все люди, которые потом создавали глянец, все, хоть одним ноготочком, но отметились в «ПТЮЧ». ГЛЯНЕЦ – ОЧЕНЬ СЛАБЫЙ – Вы не работали редактором в общественно-политических проектах, а как вы ощущаете, что пресса стала менее свободной? – У меня пресса – свободная. – Да, но вы сказали, что это почувствовали. – Прессу, которую я любил раньше и читал, ту, что ежедневно покупал, я читать перестал. Они мне неинтересны. И это, мне кажется, связано с тем, что эта пресса стала менее свободной. Может быть, вы правы. В последнее время я читаю больше про искусство, экономические журналы, перешел на англоязычные: у нас стали врать, когда начинают анализировать именно мировую экономическую сцену. А что касается политики, то я стал покупать то, что раньше никогда не покупал, – «Новое время» (The New Times) и «Новую газету», хотя ее – в меньшей степени. Не могу сказать, что являюсь каким-то оппозиционером, просто оттуда я получаю факты, которые не получаю в других местах. Эмоциональность порой мне не особо нравится, особенно – в «Новой газете», но фактический материал я оттуда получаю нормальный. Ну а раньше читал другое. – Интересно, человек, который делал «ПТЮЧ», вдруг переходит на чтение именно этих изданий. – А чего тут странного? Человек, который делал «ПТЮЧ», растет, ему сейчас за 40. Люди взрослеют, у них появляются дети, дома, счет в банке, страховки... И развлекательный образ жизни отступает к более молодым. А ты думаешь, как уберечь все то, что появилось в твоей жизни. Все это наглядно описал Гончаров в «Обыкновенной истории». Поэтому закономерен переход читателей «ПТЮЧа» к «Новой газете». Кстати, я с самого начала был поклонником «Коммерсанта». Я начинал работать там внештатным корреспондентом и трепетно относился к Яковлеву-младшему, для меня этот проект был знаковым. Но я и сейчас делаю развлекательный журнал, современный, но для одного города – достаточно резкий, модный, хороший. – Какие у вас прогнозы по поводу будущего журналистики?
– Она становится лучше. Во всем мире. – Но при этом несвободна. – Здесь несвободна. А что здесь свободно? Ничего не свободно. Такая здесь жизнь – несвободная сейчас. Но это не имеет отношения к хорошей или плохой журналистике. – То есть вы о будущем мировой журналистики говорите? – Господи, журналистика становится лучше, много интересных авторов, журналистов, которых я с удовольствием читаю. Я не помню, чтобы в 90-е годы были журналисты, которые так много и хорошо писали бы, как Гриша Ревзин, Андрей Лошак или тот же Олег Кашин, которого в свое время так хотелось видеть здесь, в редакции Time Out. Прекрасные ребята, журналисты, коллеги. Есть и другие журналисты – связанные с музыкой, искусством, например. Словом, журналисты у нас – высокопрофессиональные, такого раньше не было. Другое дело, что тем, кто пишет о политике, отрубают руки. А журналистика, на мой взгляд, стала лучше. – А в ближайшие годы что нас ожидает, как вам кажется?
– Время сейчас не то, чтобы давать прогнозы. Все может измениться в любой момент, и все наши прогнозы полетят к чертям. Этого, может, не очень хотелось бы, но мы не можем ничего диктовать истории. Ситуация, в которой мы живем, патовая, не очень стабильная, на мой взгляд, и она должна измениться. Но люди, которые создали ее, никогда в жизни не захотят, чтобы она изменилась, – в этом случае они будут отвечать перед историей. С другой стороны, все это напоминает брежневские времена, но в отличие от советского времени, когда существовали Венедикт Ерофеев, Саша Соколов, зарождались Кабаков и Сорокин, у нас вряд ли что с этим получится. Так как в отличие от брежневской эпохи тебя никто не карает, ты в любой момент можешь уехать в любую точку мира, купить хорошую книгу, вкусную колбасу. Нет никакого кафкианского ужаса, абсурда. Если бы рядом не страдало несколько людей, чьи судьбы тебя беспокоят, то все было бы прекрасно. Существует определенный набор несправедливостей, который показывает, что весь наш мир неправилен и с каждым днем эта неправильность выпячивает все больше, но можно задернуть шторку и ничего не видеть. Многие так и делают. – Как вы к нынешнему глянцу относитесь? – Плохо – очень слабый. И выглядит как глянец третьих стран – неинтересный. Мы очень второсортные, все время у кого-то что-то п...здим. И выглядим как такой арабский глянец – похождения местных красоток, болливудских звезд... С другой стороны, может, в стране нет ничего самобытного? О чем писать-то глянцу? О том, что актер Пупкин поцеловался с актрисой Пупкиной? Или телеведущий Попкин открыл ресторан с владельцем ресторанной сети Жопкиным? Производства одежды нет, производства музыки нет, производства кино нет. Аристократии нет. Ничего нет! Какой Tatler может существовать на этом фоне, о чем писать? – Вы не разочарованы? – Мы в Time Out делаем очень увлекательный журнал, который не связан ни с политикой, ни с глянцем, он не связан с неприятными вещами. Это то, что необходимо вам, мне и любому нормальному жителю города. Он существует в пятидесяти городах мира, и международные люди очень любят этот проект. Когда люди приезжают в город, они ищут именно этот журнал, хотя в любом городе есть что-то наподобие «Афиши». Time Out – международный бренд – это очень важная вещь. И мы очень отличаемся от «Афиши», и я этому очень рад. – Чем? – «Афиша» – life style журнал, они видят себя в одной нише с Esquire, уходят в глянец, пишут о модном бытии. А мы ни фига не пишем о бытии. Мы пишем о спектаклях, о кино, концертах и выставках. Конкретно на этой неделе в Москве. Мне удалось собрать журналистов, которые реально являются экспертами. У нас – лучшая рубрика о ресторанах: если вы ее читаете, то понимаете, что реально вас встретит в кафе или ресторане. У нас лучшая рубрика о театре, написанная языком, которого я три года добивался от человека, который очень хорошо знал театр, – чтобы он писал так, как пишет сейчас, как пишут сейчас современные критики в Лондоне. Лучшее, что пишут об опере, – тоже у нас. Мы не life style. Я это уже делал, мне неинтересно. – Не ностальгируете? – Нет. Наверное, можно ностальгировать о юности, но, как говорит 41-летний Геннадий Устиян (главный редактор Time Out в интернете), с которым я проработал бок о бок десять лет, «сегодня я чувствую себя лучше всего как мужчина и как профессионал». Согласен с ним. Тогда я делал все по наитию, а сегодня знаю многих людей в Москве и понимаю, за какие ниточки надо дергать. И потом, я прекрасно осознаю, что это – работа. Я освободил себе жизнь, так как «ПТЮЧ» был жизнью, а Time Out – это уже работа. Есть минусы и плюсы в этом, но это тоже – процесс взросления.