Православный джихад 1812 года. Как вблизи выглядит «остервенение народа» — и помогает ли оно выиграть войну

«Я всегда говорил, что если б можно было надеяться на настоящий отпор, его даст тот народ, который не читал наши брошюрки. Уже теперь явственно заметно, что даже самые могущественные державы не смогли нанести Бонапарту такой же чувствительный удар, каковой получил он от святого испанского восстания».

Жозеф де Местр, 1809 г.

«Несчастное, желчное пятно, под влиянием которого больной, раздраженный поэт взглянул на великую эпоху 1812 года, отметивши в ней по болезненному капризу только исключительный факт», — так Аполлон Григорьев отозвался на стихотворение Некрасова «Так, служба! сам ты в той войне…» В нем крестьянин рассказывает отставному солдату про судьбу французского семейства, увязавшегося за уходившей из Москвы наполеоновской армией. Дело было так:

Поймали мы одну семью,

Отца да мать с тремя щенками.

Тотчас ухлопали мусью,

Не из фузеи — кулаками!

Жена давай вопить, стонать,

Рвет волоса, — глядим да тужим!

Жаль стало: топорищем хвать -

И протянулась рядом с мужем!

Глядь: дети! Нет на них лица:

Ломают руки, воют, скачут,

Лепечут — не поймешь словца -

И в голос, бедненькие, плачут.

Слеза прошибла нас, ей-ей!

Как быть? Мы долго толковали,

Пришибли бедных поскорей

Да вместе всех и закопали…

Так вот что, служба! верь же мне:

Мы не сидели сложа руки,

И хоть не бились на войне,

А сами делывали штуки!

В оправдание Некрасова можно сказать, что он и сам не считал это стихотворение своей творческой удачей. «Не люблю этой пьесы, хотя буквально она верна — слышал рассказ очевидца Тучкова», — писал он, поместив его при составлении собрания сочинений не в основной корпус текстов, а в приложение. И то сказать, как-то оно не слишком вязалось с созданным самим поэтом образом русского крестьянина, исполненного внутреннего благородства и доброты.

С другой стороны, и Григорьев ошибался — ничего «исключительного» тут не было. Народная война на близком расстоянии, как правило, выглядит весьма неаппетитно.

«А что с ними делают мужики!»

Осенью 1812 года для французов и прочих «двунадесяти языков» Великой армии удачно попасть в плен было сродни выигрышу в лотерее с главным призом в виде жизни. «Пленных почти не берут, разве одни регулярные войска», — сообщал генерал Раевский своему приятелю из-под Вязьмы. Но и у «регуляров» случались осечки. Генерал Радожницкий, прошедший ту кампанию артиллерийским поручиком, вспоминал, как в оставленном французском биваке его барабанщик нашел в кустах молоденького солдата, отставшего от своих с намерением сдаться: «Ваше благородие! что прикажете с ним делать?» — «Отдай казакам!» И только что он выпустил француза и сказал: «Ребята! возьмите его!», как несколько пик устремилось на беззащитного, который, видя неминуемую гибель, стал бегать и увертываться, но скоро был сбит и заколот». Поручик никак не ожидал такого конца.

Старались щадить офицеров, именно поэтому в русской армии были так фраппированы манерами знаменитого партизана капитана Фигнера:

«Его лучшею и частою забавою было, внушив ласковым разговором с пленными офицерами веселость и доверие к себе, убивать их неожиданно из пистолета и смотреть на предсмертные их мучения».

Если бы Фигнер ограничился в своих «забавах» нижними чинами, то не особо и выделялся бы на общем фоне, но офицеров…

Надо сказать, что и сами французы при отступлении из Москвы без особых сантиментов расстреливали русских пленных, рассуждая: кормить нечем, стеречь тяжко, отпускать опасно. (Правда, посланец Наполеона генерал Лористон при своем свидании с Кутузовым предлагал размен пленных, но тот отказался под предлогом, что «это делается по окончании войны»). Теперь ровно по тем же соображениям в расход пускали их самих. «Турецкие пленные извлекали часто мои слезы, об французах хотя и не плачу, но не люблю видеть этой картины, — писал Кутузов жене 28 октября из Ельни. — А что с ними делают мужики!»

Вот о мужиках-то и поговорим.