Эйхман в тюрьме в Рамле. Фото: Government Press Office (Israel)
Суд над ответственным за «окончательное решение еврейского вопроса» бывшим сотрудником СС Адольфом Эйхманом в Иерусалиме — одно из самых известных событий, связанных с Второй мировой. Значительный вклад в «популярность» Эйхмана внесла исследовательница тоталитаризма и философ Ханна Арендт. Она следила за процессом в качестве корреспондента The New Yorker и позже подробно описала свое видение личности подозреваемого в книге «Банальность зла». Работа Арендт произвела сенсацию и чуть не спровоцировала войну между израильскими политиками, очевидцами холокоста, европейскими философами и американскими журналистами.
Нет смысла в очередной раз пересказывать рассуждения Арендт. Не так давно в журнале «Будущее» уже выходил текст о том, почему злодеи мало отличаются от обычных людей и как массовые убийства оказываются неразрывно связаны с бюрократией. Немало сказано и о критике «Банальности зла». Так, израильтян возмутило, что автор практически открыто обвинила жертв геноцида в попустительском отношении и сотрудничестве с палачами. На Западе Арендт уличили в наивности за описание Эйхмана как недалекого и заурядного человека, мелочного бюрократа, которого мотивировала не идеология, а перспектива продвижения по службе.
Один из спорных выводов Арендт вызывает особый интерес и открывает новые горизонты для дискуссии. Объясняя на примере Эйхмана природу нацизма, исследовательница противопоставляет демонизации подсудимого со стороны обвинителей функциональный подход: каждый нацист выполнял обязанности как винтик огромного механизма и забывал об индивидуальной ответственности. Чтобы подкрепить этот вывод, Арендт характеризует Эйхмана как глупца. Дескать, из-за скудных умственных способностей он не осознал угрозу режима и не проникся трагедиями пострадавших от его приказов.
«Он постоянно повторял одно и то же одними и теми же словами, — пишет Арендт. — Чем больше его слушаешь, тем очевиднее, что его неспособность говорить связана с неспособностью думать, осознавать чужую точку зрения».
Размашистыми мазками она рисует портрет одномерного человека и экстраполирует его на всех нацистов. В подобной трактовке глупость превращается едва ли не в главную характеристику всех тоталитарных режимов: отупение граждан позволяет насаждать безличную власть, лишает способности сочувствовать и рефлексировать.
По Арендт, Эйхман воплощал двойственность между «ужасом совершенных поступков и бесспорной нелепостью людей, которые за ними стояли». Вопрос о природе нацизма сводился к выбору между двумя крайностями: нацисты — либо изощренные монстры-психопаты, либо идиоты, для которых приказ о депортации евреев ничем не отличается от любого другого. Такая оппозиция почти полностью исключает идеологический аспект: Арендт считает, что сам Эйхман не имел ничего против евреев.
Концепция банальности зла сама по себе оказывается «банальной»: в ней не остается места для националистического и патриотического пафоса. Холокост редуцируется к сумме механических действий, оправданных желанием выслужиться и амбициями.
Вероятно, Арендт все-таки ошиблась в том, что не разглядела третий — промежуточный — и самый распространенный тип нациста. Это не маньяк-садист и не безразличный конторщик, а преданный подданный, «хороший гражданин». Он следовал мировоззренческим установкам рейха, потому что искренне в них верил. Его нельзя назвать исполнителем, потому что он проявлял инициативу и поддерживал холокост, но в то же время в нем действительно не было ничего примечательного.
Само сочетание этих качеств настолько неочевидно, что совсем не кажется банальным.
