Советские солдаты выводят освобождённых узников концлагеря
Wikipedia
Можно ли говорить о любви в самом ужасном месте на Земле, где смерть — это одновременно божество и ремесло, а воздух буквально пропитан запахом разложения тел и человеческой морали? Может ли роман об Освенциме быть не только трагичным и шокирующим, а еще и красивым и лиричным? Утвердительный ответ на оба этих вопроса можно интерпретировать как провокацию: в русле рассуждений немецкого философа Теодора Адорно распространена точка зрения, согласно которой
говорить о Холокосте на языке классической литературы — значит, эстетизировать и вульгаризировать кошмар, для описания и осмысления которого у этого языка нет средств и возможностей.
Критики культуры отмечают, что творить и даже думать, как раньше, после Второй мировой и Катастрофы европейского еврейства уже невозможно, как невозможно заштопать мощнейший и уникальный разрыв в ткани мировой цивилизации несколькими судебными процессами и формальными словами сожаления. Даже «война, которая покончит с войнами», не оказала на мировосприятие интеллектуалов такого влияния, как преступления нацистской Германии: трудно рассуждать о реальности и искусстве, красоте и смыслах, после того как, согласно характеристике британского писателя Мартина Эмиса,
«дремотная земля поэтов и мечтателей, самая высокообразованная нация, какую знал мир, согласилась навлечь на себя столь дикий, столь фантастический позор».
Разочарованные философы, писатели, публицисты констатировали обесценивание ценностей и смерть старого мира: там, где одни люди с удовольствием и упоением, методично и равнодушно, целеустремленно и механически убивали миллионы других исключительно из-за их происхождения, как будто не осталось ничего, что заслуживало бы называться добром, красотой или благом. Требовалось либо изобрести мир и культуру заново, либо впасть в добровольный ступор, смирившись с крахом реальности. Для описания такой позиции хорошо подходит фраза Людвига Витгенштейна: «О чем невозможно говорить, следует молчать».
Спустя много десятилетий вопрос о том, как понимать мир, в котором случилось нечто настолько необъяснимое, стоит так же — если не более — остро, как когда его поставили впервые.
«Книгу Мартина Гилберта «Холокост: Еврейская трагедия» я впервые прочел в 1987 году и не смог поверить тому, что читал; в 2011-м я перечитал ее снова и обнаружил, что мое неверие осталось целым и невредимым — оно ничуть не уменьшилось, — признает Эмис. — Между этими датами я прочитал десятки посвященных Холокосту книг и, накапливая, возможно, знания, никакого понимания не накопил. Факты, изложенные в десятках тысяч томов, образующих историографию этого вопроса, ни малейших сомнений не вызывают, но остаются в определенном смысле невероятными, лежащими за пределами веры, их невозможно усвоить в полной мере».
Роман Мартина Эмиса «Зона интересов» (2014, опубликован в России два года спустя издательством «Фантом Пресс» в переводе Сергея Ильина) — это не попытка обосновать возможность мира после Холокоста, а рассуждение о том, как пребывание в немыслимом кошмаре влияет на душу и личность человека, на саму его человечность. Что испытывают люди, перешагнувшие даже не границу между добром и злом, а границу между злом мыслимым и немыслимым? Ради чего цепляются за жизнь те, кого машина по производству смерти перемолола и выплюнула, не удосужившись добить? Сохраняются ли чувства и смыслы в пространстве, которое не поддается никакой рационализации и ускользает от понимания?
