Александр Петриков специально для «Кашина»

Интернет долистан до самого конца; старая шутка про последнюю страницу материализуется, и нет, это не метафора блокировки Трампа, Бог бы с ним, это именно почти физическое ощущение бетонной стены, обнаружившейся там, где ее не должно было быть. Бесконечное движение, бесконечный разговор, бесконечный спор оказались не такими уж и бесконечными – закончились. Какие-то дурачки еще продолжают выяснять, можно ли считать цензурой пользовательскую политику частных компаний, но даже это чрезвычайно увлекательное выяснение упирается в тот же тупик бетонной стены, и давайте докрутим эту метафору до совсем неприличной избыточности, сейчас можно (хочется почему-то сказать, что сейчас можно вообще всё). Пусть это будет не бетон, хотя похоже, но в Википедии написано, что это кварцит, природный камень.

Четыре серых кварцитовых блока где-то, судя по фотографиям, чуть ли не в лесу; это французское местечко Люк-сюр-Булонь, известное внимательным читателям Солженицына по его Вандейской речи – не самый знаменитый его текст, далеко не «Жить не по лжи»; за поздним Солженицыным у нас никто уже особенно не следил, да и каких-то особенных открытий в той речи нет – вандейцы молодцы, революция плохо, Францию спас Термидор, у нас его не было, зато у нас были свои вандейцы – в Тамбове, в Сибири, много где, и однажды и мы им поставим памятник. Третий том солженицынской публицистики в ярославском издании 1995 года, и едва ли многие из читавших видели эти четыре кварцитовых кубика и понимают, какая на самом деле дыра этот Люк-сюр-Булонь, и какой на самом деле посыл у монумента – au recueillement, à la paix et au pardon. Никакого героизма, никакой славы, да и присутствие нобелевского писателя на открытии – самый весомый повод знать, что есть во французской глуши такой памятник, других поводов нет.

Ну а для нас еще – дата. Памятник в Вандее открывали в субботу, 25 сентября 1993 года, это был четвертый день тех московских событий, которые закончатся неделей позже танковым огнем по зданию российского парламента и военно-полицейскими зачистками города Москвы. Поздний Евтушенко – это еще печальнее, чем поздний Солженицын, не нужен никому ни тогда, ни тем более теперь, но давайте скажем осторожно, что какие-то давние, советских времен грехи ему, забытому уже поэту стоит списать за то, что его имени нет под «Письмом сорока двух», а еще – за то, что в те дни он (пусть и самонадеянно подражая Блоку, пусть и затянуто, пусть и графомански, неважно) написал исполненную не стервятнического торжества, но самого человеческого ужаса поэму, которую не стыдно перечитать и сейчас:

Что дрожишь, Москва-старушка,

как октябрьский Петроград?

Танки русские по русским

Так невесело палят…